Я взглянул на нее и поразился тому, каким спокойным, даже ясным было ее лицо. Она словно закончила свою исповедь и была рада, что освободила душу. Нет, она не спрашивала совета, и я это понял и чувствовал себя оглушенным и, пожалуй, растерянным.
— И вы не можете себе представить, как я благодарна судьбе, что вы оказались здесь. И я хоть напоследок могу слышать нормальные слова и видеть трезвое человеческое лицо, — встала она.
Я посмотрел на часы, слыша это ее «напоследок».
— Нет, еще четверть часа есть, — сказал я.
Море по-прежнему было пустое и тихое. Я сидел неизвестно почему словно пристыженный и, точно магнитофонную пленку, прокручивал назад ее рассказ, неожиданно для себя пытаясь зацепиться, найти то место, где почему-то подумал о нас с Олей. В каком же именно это было месте? И что в ее рассказе я отнес к себе? Неужели в наших отношениях с Олей тоже заранее таилась какая-то фальшь? Какая же?
— Я вас удивила? — не поворачиваясь ко мне, спросила Вера.
В ее голосе не было ни сожаления, ни слабости, она скорее говорила это себе, чем мне. Снова она сидела на лодке, обняв колени и раскачиваясь из стороны в сторону.
— Скажите, Вера, — осторожно спросил я, — разве ничего нельзя изменить?
— А как? Ну как? — тихо, почти отрешенно сказала она. — Ведь он… он — человек почти под забором. И я должна… У меня ведь долг.
— Но зачем, почему, Вера? Это ведь снова ложь…
Она смотрела на море, неподвижная, как бы отсутствовавшая.
— Потому, вероятно, что мы живем только раз, — раздался ее голос. — И на свете у нас есть обязательства. Нравственность, наверное, начинается с ответственности. Надо было думать прежде, раньше… Человек устроен хрупко, и любая трещина на душе, наверное, уже навсегда.
— Но не решили же вы в самом деле похоронить себя, Вера?
Она молчала. Я встал и протянул ей папку.
— Спасибо, — взглянув мне в глаза, зябко улыбнулась она. — Спасибо… Вот именно потому я и придумала для себя стюардессу, которая не совершила моей ошибки. Красивая современная девушка легко обошла мои рифы и выбрала для себя нечто вечное, вернувшись в Ордынку. И я вообразила себе, что ей, конечно, помогла это сделать любовь. И вот мне нравится фантазировать о такой Каме.
— Какая любовь? — спросил я, поразившись тому, что ей пришло в голову то же самое, что мне.
— Ну пусть, например, к Симохину. — Ее улыбка словно ожила. — Из ваших рассказов… никого более подходящего в Ордынке я не нашла.
— Вы тоже думаете, что она приезжала к нему? — спросил я удивленный.
Ее догадка еще больше укрепила мою мысль. Да, тайком от отца, и все становилось понятным. Я давно вспоминал утреннюю сцену в Ордынке и теперь-то, пожалуй, вполне объяснимые слова Прохора, который мрачно выговаривал Симохину: «Инженер ты, что ли? Ни кола, ни двора, а все туда же…» А ведь я никогда не мог объяснить себе, чего эти люди не поделили. На чем еще основана их вражда?.. И я обязан… я должен… Мне надо мчаться в Ордынку и поговорить не с Камой, а, конечно же, с Прохором, открыто, по-мужски. Сесть, может быть, даже распить бутылку водки… Если бы это была правда!
— Я вообще напридумывала себе, — говорила Вера, — что вот идет прекрасное поколение, которое посмеется над всем суетным. Они будут любить человека и любить Землю. Служить деревьям, птицам, вот этому морю, считая все остальное мурой и тленом. И даже так: соберут свои обручальные кольца… и отольют золотую статую Любви, простую и понятную. И ей-то и будут поклоняться… Вот видите, и я фантазерка, хотя, конечно, чересчур уж по-женски… Сама понимаю… Но это так, для души, когда я пыталась вообразить, о чем вы пишете.
— Знаете, Вера… Симохин и Кама — это, возможно, и не очень сказка. Это, может быть, и правда, Вера. Да, да, да. Сегодня уже поздно, но завтра я обязательно поеду туда. Вернусь и скажу вам. Это вам, Вера, надо садиться за машинку и писать повести, а не думать о Керчи.
— Вот видите, как вы щадите начинающих мечтателей, — усмехнулась она, снимая куртку.
— Да нет же, Вера. У меня теперь всплыли такие детали…
— Берите, берите вашу куртку, — сказала она. — Я дойду здесь, по берегу, а вам надо бежать. Это уже реальность.
Я увидел ее бледное лицо, ее огромные горькие глаза, которые сегодня мне стали еще понятнее, и ко мне действительно вернулась реальность.
— Вы не поедете ни в какую Керчь, Вера.
— Так скоро, Виктор Сергеевич, что мне самой страшно, — проговорила она. — Бабушка сегодня уже сама ходила в магазин и сама варила обед. Через неделю, Виктор Сергеевич. И даже точнее: в следующую субботу. Я ведь уже подала заявление о расчете. Так я решила.
— Вот в будущую субботу? — даже не поверил я.
— Я должна, Виктор Сергеевич, — сказала она твердо. — Идите, идите. Опоздаете.
Я невольно потянулся к ней и пожал ей руку, а когда поднялся на обрыв, увидел, что она стоит с поднятой над головой папкой.
Я шел к остановке, а тишина вокруг была странно завороженной.
Удивительно, что Верин рассказ наполнил меня какой-то новой энергией. Я не чувствовал осадка. Напротив, у меня теперь появилась цель: убедить ее, доказать, что она обязана освободиться, изменить свою жизнь… Я должен это сделать. И не только для нее, но и для себя. Но почему для себя? Потому что это необходимо ей и мне. Необходимо нам. Во всяком случае, она не ошиблась: между нами не осталось недомолвок, и я, и самом деле, почувствовал облегчение. Именно эта ясность и нужна была нам. Ах, Вера! Все будет хорошо. И ведь до чего же она была умна! До чего глубокой была ее мысль: «Если море будет живое, всегда будет жить Степанов…»
Непонятное блаженство и великая доброта как бы сошли на землю, окружив эти спящие домики, дворы и длинные заборы. Чуть светилось небо и кто-то зажигал надо мной все новые звезды, как лампочки вычислительной машины. Ну и громаден, ну и прекрасен был этот мир! И вдруг меня осенило и словно ударило током. Мне не надо было выдумывать никакого особого финала «Лиманов», а только перенести на бумагу тот финал, который создал сам Дмитрий Степанов. Написать все, как было!.. Да, да, да! И больше ничего!
Я знал, что буду работать всю ночь. Остановился, закурил, но тут же бросил и затоптал сигарету. Или автобус уже ушел, или его еще не было из Темрюка. Пахло тиной, водой, где-то рядом сушилась трава. Я подумал о том, как удивительно переменился весь мир. Совершенно естественные и не замечаемые нами еще недавно запахи листьев, сена, воды в наше время стали уже философскими. Теперь эти запахи несли с собой мысли о бензиновых городах, о ревущих плотинах, о будущем рода человеческого.
Вернувшись из Тамани, я нашел в двери записку: «Если придете до двенадцати, зайдите в люкс». Было четверть двенадцатого. Я спустился вниз и узнал у администратора, что в люксе живет секретарь крайкома. «Вас искали…»
Этот человек сначала даже как будто не понял, зачем я постучал в его дверь и что мне нужно, но потом словно спохватился.
— Ах, это и есть вы? — спросил он, будто вернувшись из другого мира. Безукоризненно белая рубашка прилипала к его покатым плечам, хотя ветерок поддувал занавески и на столе крутился вентилятор.
Сперва мы оба чувствовали некоторую неловкость.
— Мне о вас кое-что рассказывали в райкоме. Решил познакомиться, узнать, как вам живется у нашего моря, — сказал он. — Входите, входите.
Мы посидели, приглядываясь друг к другу. Я попытался понять по лицу, что он за человек, потом выложил все, что я думал об этом море. Но, наверное, чересчур горячо. Он маленькими кусочками отламывал лежавший на тарелке сыр, складывал столбиком, иногда поднимал голову и смотрел на меня не то озадаченный, не то усталый. Наконец что-то расковало его, очевидно мой обвинительный тон, он сел вполоборота ко мне, поднял колено, на котором натянулась дорогая темно-серая ткань, обхватил его сцепленными пальцами и, откинувшись, неожиданно весело засмеялся:
— Ну зачем же, зачем же сразу с такой высокой ноты? А то ведь, если и я так, мы с вами горло сорвем. — И теперь, мне показалось, он всматривался в меня с озорным любопытством. Встал, вынул из тумбочки бутылку вина, поставил на стол два фужера, налил себе и мне. — С чего это вы взяли, что я банкрот и боюсь правды? Я-то, признаться, и намеревался поговорить с вами без всяких полутонов, полуслов и ненужных подтекстов. Гражданские чувства присущи не одним писателям. Попробуйте. Сухое. — Видимо, не желая задеть меня, он засмеялся еще громче. — Правда, мне-то хотелось поговорить с вами о писательском деле. — И, не скрывая усмешки, он придвинул бутылку еще ближе ко мне. — Как вам вино? Между прочим, местное.
— По-моему, очень хорошее, — ответил я. У вина действительно был великолепный, тонкий букет.
— Ну, не экономьте. У меня найдется еще бутылка. Я вижу, у вас глаза утомленные. Много работаете? А чему вы улыбаетесь, если это не секрет?
