Я заметил, что она ни разу не назвала его имени, а только «мой муж». По морю, очевидно со сторожевого судна, сверкнул мощный прожектор, уперся в стену обрыва и тут же погас.
— А если я не уйду, Вера? — сказал я. — Если я не хочу, чтобы вы оставались с ним?
Я сделал движение, чтобы взять ее за руку, так близко она стояла и с такой тоской, а может быть, с испугом смотрела на меня, но в это время справа, за моей спиной, раздался шум мотора. Вера резко выпрямилась. Из-за поворота белой стрелой выскочил катер. Он несся на большой скорости параллельно берегу и был хорошо виден, освещенный луной. Оказавшись перед нами, катер вдруг словно наткнулся на мель, его как бы подкинуло и, повернув, он ринулся к нам. Мы с Верой молча смотрели на него. Было понятно, что остановиться он уже не сможет. Сейчас врежется в песок, стукнется — и конец. Но всего в нескольких метрах от берега он все же затормозил, чуть не перевернувшись, подняв целую завесу воды, и, скользнув мимо нас бортом, набирая скорость, начал делать новый заход. Повторилось то же самое, однако теперь уже так близко он не подошел к берегу. Его следующий круг был еще шире, и неожиданно он повернул в море. Удаляясь, один раз блеснул, схваченный прожектором, и пропал совсем. Не долетал даже звук…
Я снова снял куртку и надел на Веру.
— Господи, — по-прежнему глядя в море, наконец произнесла она, села в лодку и, сжавшись, попыталась как бы целиком оказаться под курткой. — Виктор Сергеевич, я не прошу у вас никакой помощи. Просто мне очень хочется, чтобы наша с вами встреча… наша встреча на этой земле не показалась вам досадной…
Она встала и, обняв себя руками, сделала несколько быстрых шагов возле лодки.
— Может быть, нам пробежаться по берегу, и вы согреетесь? Давайте, Вера, — предложил я. — Это сразу поможет… («Вера, Вера, Вера, Вера… Я верю тебе, Вера», — но я этого сказать не сумел.)
— Мы однажды ехали с ним в такси по Феодосии. — Она то садилась на лодку, то снова вставала. — Его любимое слово «покупцуем»… У меня всегда перед глазами эта жуткая сцена… Нет, нет, это не холод, Виктор Сергеевич, — покачала она головой. — Это знаете что? Это радость. Это радость от того, что я наконец-то расскажу вам правду… о себе.
Она подошла к лодке, встала на нее коленями и села на свои ноги лицом к обрыву. Теперь и ноги ее почтя целиком оказались под курткой. Море было пустое и тихое. Но светилось оно холодно.
— Так теплее. Уже совсем тепло, — выговорила Вера, глубоко вздохнув. — Я еще в Ленинграде и студенткой и даже аспиранткой была голубой, совсем голубенькой девочкой, а потому… теперь-то я понимаю… заранее искореженной и не готовой к жизни. Такая зловеще стерильная питательная среда. Цветочек, выросший у бабушки под репродуктором. Тем более бабушка-то учительница. — Она говорила это, иногда низко наклоняясь, точно молилась. — А узнавать жизнь… Все началось в Керчи… Не знаю, то ли оттого, что где-то там были захоронены мои родители, которых я, пожалуй, не помню… и, может быть, я стала думать над ИХ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕМ…
В общем, мне дали маленькую комнатку, маленькую зарплату и маленькое дело… Жизнь как будто не заметила меня и не замечала. И вот вдруг… Я вдруг обнаружила, что лошади едят овес… Я это вдруг открыла, Виктор Сергеевич. И вы не можете себе представить мой ужас, когда однажды я сделала это открытие, что лошади вот уже тысячу лет едят овес, а Волга впадает в Каспийское море. Как просто, но мне было жутко. Как жутко… Мне вырвали зуб — это больно. В автобусе из сумочки у меня вытащили всю зарплату и деньги, которые прислала бабушка. Одалживаться стыдно. Просить, объяснять, унижаться… Надо было считать каждую копейку. Я начала работать над интересной темой, нашла хорошего руководителя. Он повез меня показывать курганы и пытался повалить на землю, а потом еще и ударил. Я по ночам лежала в своей крохотной комнатушке, смотрела в потолок, а у меня под ухом сивые, бурые лошади хрустели и хрустели овсом. И вот этот овес сыпался и сыпался на меня. Я на своем потолке разглядела, что ведь в людях-то, оказывается… Оказывается! — усмехнулась она. — Есть в людях и хитрость, и жадность, и коварство, и подлость, и низость, и глупость, и открытое подхалимство, и зависть, и лживость, и братоубийство. Господи, помню, подумала я: еще-то почему мы так хорошо понимаем Шекспира? Еще-то почему? Да ведь потому, что в людях бежит та же кровь, а лошади так и едят свой овес. — Голос ее дрожал, и она куталась в мою куртку. — И я почувствовала себя песчинкой, сиротой…
(«Но ведь ты и была, была сиротой, Вера, — захотелось мне сказать, обнять ее. — Действительно была…»)
— …Я самым настоящим образом испугалась этой жизни, Виктор Сергеевич. А ума, ума и всего-то хватило, чтобы понять самое элементарное, азбучное: что вокруг не рай и далеко не праздник справедливости. И мы — люди. Да и что такое справедливость? Я лишь позже поняла, и, может быть, благодаря моему мужу, что справедливо только естественное. Я однажды как будто проснулась совсем в незнакомом месте… Я должна, я хочу все это вам сказать. — Она замолчала, вспоминая что-то, потом, как зимой, дохнула на руки. — Какая началась наивная и откровенная борьба за жизнь. Я повесила у себя над зеркалом плакат: «Лошади едят овес». Большими буквами. И вдруг, как никогда, заинтересовалась собой, своей прической, платьями. Вам не смешно?
— Нет, не смешно, Вера.
— Но мой плакат, естественно, оказался роковым. Я говорю: «естественно», потому что и лошади, и вся эта мишура были от желания спрятаться от жизни за стеной. Я решила, что стена — это муж, семья. Одним словом, в меня был влюблен… один научный сотрудник. Познакомились на вечеринке, у подруги. В Керчи ведь есть такой же рыбный институт, как в Ростове, но только Керченский институт все больше переключался с Азовского моря на океан. Вот там он и работал, занимался планктоном Азовского моря. Энергичный, очень живые глаза, а улыбка, мне казалось, мечтателя. Я действительно не замечала в нем недостатков. Чего же мне было еще ждать? Я решила, что, конечно, судьба. Он много работал, действительно готов был носить меня на руках. Мы поженились. И я считала, что у нас все как нужно. И вдруг через год он сделал карьеру. То ли случай, то ли поддержка Глеба Степанова, который довольно часто наезжал в Керчь… В общем, он стал начальником каких-то больших экспедиций, выезжавших в океан. И я не понимаю, почему и как, но буквально у меня на глазах… я не успела заметить, передо мной оказался совершенно другой человек. Да, вот именно как подменили… уже под хмелем, какой-то ажиотаж с деньгами, с тряпками… И уже много позднее я стала припоминать, анализировать… у него и прежде что-то такое было заложено в характере. Он и прежде любил доставать… не покупать, а именно доставать пусть и ненужное, но дефицитное. Кругом связи. Даже в мясном магазине, даже в кино. Правда, в кино у него мать работала кассиром. Он ее стеснялся. Но все это я стала понимать гораздо позже. А сначала… Сидела по вечерам, листала справочники, изучала для него этот азовский планктон, а он, как потом выяснилось, давно решил бросить эту диссертацию… я сидела, переписывала страницы, а он в это время ездил по колхозам и читал доклады об Индийском океане. Убеждена, и на Ордынке этой был. Конечно был… Я ничего не понимала… я не понимала этого предательства. А он, помню, заявил мне вполне серьезно: «Жизнь как океан — хапай, что попадет, и побольше. Не то хапанут другие». И, знаете, я даже тогда решила, что это его вынужденная ирония над самим собой. Вам еще не надоело? — с горечью засмеялась она.
— Нет, совсем нет, Вера, — ответил я, пытаясь сдержать дрожь. — Вы были одна… И в каких-то двадцать пять лет.
— Да, мне даже сначала казалось, что счастлива. Появилась хорошая квартира… Но, слава богу, моя комнатушка осталась… Вот как взошел мой овес, Виктор Сергеевич, — раздался ее короткий ледяной смех. — Мой муж казался мне личностью. Мне нравилось, что у него не было никаких сомнений, ходил по городу чуть ли не как хозяин. Красив, умел одеваться, ездил на охоту, охота была его хобби… Он был человеком без ошибок. Все знал, все предвидел… доставал какие-то обои, какую-то особую газовую плиту… а я уже смотрела на все это как-то со стороны. Он, наверное, почувствовал этот холод и все больше швырял деньгами, заваливал меня дорогими вещами. Приезжал за мной на работу иногда уже в двенадцать, в час дня и говорил: «Поехали обедать. Не могу без тебя даже обедать…» А мне уже стали невыносимы эти обеды до вечера, купеческие поездки в Ялту, его собутыльники, эти пьянки, на которых решались рабочие дела. Как будто пир во время чумы. Мне показалось, что в нем стала появляться какая-то неуверенность… Этот океан словно убивал его. А я все еще надеялась вернуть его к прежней работе. Но однажды, помню, поймала себя на мысли: «Господи упаси… только бы у нас не было детей…» Как все это объяснить? Вы можете? — остановилась она, взглянув на меня.
