Степан слушал разговоры, иногда говорил и сам – он нисколько не стеснялся, – но его немного удивляло это общество, и всерьез он не мог к нему относиться.
– Шумно у них очень, – сказал Степан, садясь с Клавдией на обратном пути в конку.
– Зато весело, – ответила она тихо.
– Может быть.
Клавдия взглянула на него боковым, косящим взглядом и сказала:
– Почему же ты туда редко ходишь?
– Я говорю: может быть, весело, но почему ты думаешь, что весело именно мне?
– Отчего же тебе и невесело? – сказала Клавдия несколько сдавленным голосом. – Разве ты не такой, как другие? Наконец, там столько красивых женщин…
В глазах Клавдии что-то блеснуло, и в этих новых, чужих и тяжелых звуках ее голоса, как предостережение, зазвучала такая ненависть – к еще неизвестному, но возможному, – что у Степана похолодели руки.
– Зачем говорить так… – Степан не нашелся, что прибавить. Но он понял, что этот разговор, такой мимолетный, но первый их разговор – имеет свою силу и глубокое, мучительное значение.
Клавдия не говорила больше об этом. На другой день она встала в обычном настроении, но незаметно для нее самой вчерашний разговор вспомнился с оттенком укола.
Клавдия отправилась на курсы в Политехнический музей, но какая-то заноза была в ней, и она слушала профессоров с тем унылым невниманием, когда хочется сказать: «Ну да, это все очень хорошо, но, ведь, есть…» – и мысль тотчас переходит на свое. «Конечно, он может увлекаться многим. Да и Лизавета интересна. Глупо это отрицать. Но ведь он меня любит, он мой муж…» И, мгновенно вспоминая Степана, его крепкую, суровую фигуру, Клавдия испытывала такой прилив нежности, умиления и такой ужас перед тем, что было бы, если б… что в глазах у ней шли зеленые круги, и на минуту она теряла сознание. Потом переводила дух и про себя бормотала: «Фу, идиотка, сумасшедшая».
И лишь мороз, снег на улице отрезвил ее совсем.
Несколько дней у нее держалось возбужденное, раздраженно-нервное состояние. Она крепилась, но иногда хотелось ни с того ни с сего заплакать, сказать что-нибудь резкое Степану; Клавдия не понимала, что это такое с ней.
Наконец, однажды, вернувшись с вечерних лекций, она почувствовала себя особенно усталой и села в унынии на постель. Из соседней комнаты падал на пол свет, за окном в саду свистела метель. Степана не было дома. Клавдии стало немного жутко. Постукивала крыша их флигеля, где-то далеко звонили – точно набат; ей представилось, что Степана больше нет, он не вернется никогда, а она никогда не выйдет из этой комнатки. Ноги ее тяжелели, замерла мысль, и, казалось, она неспособна двинуться. Потом Клавдия испытала еще чувство, для нее новое и удивительное: слегка закружилась голова, стало тошно, и вместе с тем она поняла, что теперь она какая-то другая, не прежняя Клавдия. Так продолжалось минуту. Потом она заплакала и повалилась на постель. Слезы ее были радостные – она поняла, что теперь ей предстоит быть матерью. Она дотронулась рукой до живота, с ощущением счастья и тревоги. Так вот он – тот, о ком думала она столько, кого не может и сейчас себе представить, кто начал в ней свою слабую, таинственную жизнь! Сердце Клавдии отошло, как-то отогрелось; все ее малые огорчения показались ничтожными. Он, он! Столп, средоточие ее жизни. Какой он будет? Она старалась это представить, и вдруг среди сладостно-тихих чувств сердце ее снова защемило. Она не могла понять, что это такое, но совершенно ясно, все сильней ощутила она безумный, леденящий страх. «Боже мой, Боже мой, – бормотала она слова детства, – Пречистая Твоя Матерь, спаси, заступи». Но видение чего-то грозного, вывшего во тьме метели, стоявшего посреди ее жизненного пути, не отступало от глаз. Минутами ей казалось, что сейчас, мгновенно, все это обрушится ей на голову; потом, через силу, отгоняла она от себя мрачные мысли – и, наконец, заплакала вновь, теперь иными слезами, над самой собой. Ей стало горько, что она так ослабла, что испортила себе милую минуту – давно жданную – суеверными страхами. «Ведь, он чувствует, – думала она про „него“, – ему вредно, нехорошо». И тотчас худенькая Клавдия, с твердостью, на которую способны, вероятно, только матери, решила, что отныне она не может ничего сама переживать, для себя: все должно быть направлено к «нему».
Клавдия несколько успокоилась уже, когда в передней позвонили. Она вздохнула, ей стало легче: «Степан», – подумала она, и пошла отворять.
Но, повернув ключ и приоткрыв дверь, сразу почувствовала, что это не Степан, хотя на лестнице было полутемно.
– Дома Степан Николаевич? – спросил молодой, свежий голос. Он показался Клавдии знакомым.
– Нет. Кто это?
– Жаль. Ну ладно, я на минуту зайду.
– Ах, это вы, – сказала Клавдия: она сейчас только разглядела Алешу. – Заходите, конечно. Если нужно передать что-нибудь, я сделаю.
Алеша вошел, снял башлык, нелепую шапку с наушниками, и на Клавдию блеснули его глаза.
– Вот вы где живете, – сказал он. – Плющихи всякие, Грибоедовские, Ружейные… так. Сторона тихая. Погреться бы. На конке тащился, с Никитской.
В звуках голоса Алеши, его движениях, взгляде было что-то круглое, открытое, как его голубые глаза. Клавдии стало веселей.
– Степана-то нет, а мне ему как раз надо кое-что сказать.
– Он на уроке, часов в десять вернется.
– Ждать не могу. Положим, дело пустое. Передайте ему, значит, следующее: есть у него приятель, Петр Ильич Лапин. Так вот этот Петр Ильич женится. Да и вы его знаете, ведь?
Клавдия засмеялась.
– Петю-то? Слава Богу! Петя женится? На ком же?
– Вот и угадайте. На Лизке, на сестре моей.
– А-а, ну что же, отлично…
– Да, и Степана шафером зовут, а я должен скакать за тридевять земель, в имение за документами Лизкины-ми. Понимаете, ни черта у них не готово, надо говеть, с попами столковываться, метрики разыскивать, в университете хлопотать, тьма-тьмущая ерунды…
Алеша обогрелся, сидел, и жаловался на хлопоты. Но жаловался так, что не вызывал к себе сожаления. Глядя на него, казалось, что он отлично все устроит, как бы шутя, никаких огорчений от этого не будет ни ему, ни другим – и вообще его вид говорил, что все в жизни удивительно просто.
Когда он ушел, она подумала: «Какой славный, ясный человек». Ей решительно стало легче; она спокойно принялась ставить самовар, ожидая Степана, ее мысли перешли теперь на Петю. «Петр Ильич Лапин, – вспомнила она и улыбнулась. – Что ж, отчасти верно. Одной ступенью старше». Немного дальше от студентика Пети, от гимназиста Пети, каким она его знала.
И Клавдия стала перебирать в памяти прошлый год, когда еще сама не была замужем, когда к ним ходили Петя и Степан. Ей показалось – сколько уж прошло времени, как изменилось все! Жизнь передвинула и ее вперед: скоро она – мать, сколько-то ближе к зрелости, а там к старости. «Что же, – сказала она себе, – так надо, надо жить, все испытать, надо ждать… Далеко еще».
XIX
«И зачем им венчаться, – думал Алеша, подъезжая к вокзалу. – Ну любят, ну и живут вместе… Нет, метрику Лизкину доставай, тетушку успокаивай…» – Алеша был явно недоволен и зевал. Правда, предстояла ночь в вагоне, тридцать верст на лошадях, – и тетушку видеть всего день. Жельня место славное, и тетушка мила, но все же ему было лень.
Он утешился тем, что выпил водки, и пошел в вагон спать.
По платформе надувало снег. На путях блестели огни, поезд казался одиноким и заброшенным. Алеша рассчитался с носильщиком и стал устраиваться на ночь.
– Позвольте, – говорил в соседнем отделении старческий голос, – я еду из Петербурга, с билетом первого класса. Сажусь в этот поезд, и что же вижу? Первого класса вовсе нет. Что прикажете делать с билетом? Ведь, надо бы скандал устроить, да уж такой у меня характер спокойный. Надо бы скандал устроить.
Кондуктор ответил, что рад бы, да первого класса нет, что поделать. Генерал опять начал жаловаться. Когда кондуктор, наконец, ушел, он встал и, прохаживаясь, забрел в отделение Алеши.
– Представьте, – начал он, – еду из Петербурга с билетом первого класса.
– Знаю, – сказал Алеша. – Неприятно. Значит, судьба, ваше превосходительство.
Генерал поправил очки и сказал:
– Вы полагаете, судьба? То, что я должен ехать во втором классе, – судьба?
Алеше было все равно, судьба это или не судьба. Но ему не хотелось спать, и было скучно. «Ладно, – подумал он, – разведу ему турусы на колесах, пусть разбирается». Он принял глубокомысленный вид и начал так:
– Согласитесь, генерал, что в жизни самое важное являлось вам так же неожиданно, без участия вашей воли, как этот ничтожный факт. Почему-то вы стали военным, полюбили, женились, родили таких, а не иных детей, и если вы человек здоровый, от природы веселый и крепкий, вы так и живете; что будет, того не миновать, а я сам по себе.
