Как-то само выходило, что Петя все чаще бывал с Лизаветой, и все больше. Собирались ли в театр, на выставку, или в клуб на лекцию, оказывалось, что Петино место рядом с Лизаветой, и что это как раз и хорошо. Из своего малого бюджета (ей присылала тетка) Лизавета ухитрялась выкраивать довольно удивительные шляпы, платья – и была эффектна; глаз опытный заметил бы легкомыслие, недолговечность этих туалетов, но молодость и живость все скрашивала. Пете нравилось ходить вместе с этой веселой и нарядной девушкой. Иногда она его смущала, но не очень. Например, раз, когда они шли по Арбату, Лизавета встретила свою приятельницу Зину. Издали они помчались друг к другу, кинулись на шею и посреди тротуара стали на колени – к великому удовольствию мальчишек и извозчиков. Они весело целовались, и это было так смешно, что Петя готов был сам с ними стать на коленки.
Чудачили они и в клубе, где иногда читались литературные лекции. Это было бурное время в искусстве. Разумеется, они примкнули к молодому. Молодая партия пользовалась лекциями для сражений, и публика разделялась на лагери. Благородные зубные врачи и статистики призывали к заветам, Некрасову, шестидесятым годам. Юноши в красных галстуках – к Уайльду. Публика свистала, это выводило из себя Лизавету, и она отколачивала себе ладоши. Черноглазая Зина тоже хлопала, хлопал и Петя, взволнованно улыбаясь, а солидные дамы вокруг пожимали плечами и выражали негодование. Впрочем, с Лизаветой шутки были плохи. Она оборачивала свое разгоряченное лицо, розовевшее гневом, и громко говорила:
– На дур не обращаю внимания!
– Браво, – хлопал Петя, – браво!
Разумеется, дамы ненавидели их. Когда Лизавета с Зиной влетали после чтения в ресторанный зал, всегда они вызывали неблагосклонное шушуканье дам и сочувствие в мужчинах. Усиливалось это тем, что в городе знали об обществе козлорогов. Федюка бывал в клубе тоже и, как человек толстый и легкомысленный, не внушал доверия; а его считали гроссмейстером ордена, – как Лизавету с Зиной – двумя богородицами. Насчет же общества рассказывали самые смешные и невероятные вещи, но ни Лизавета, ни Зина, ни Федюка не смущались.
Федюка гордо носил красный жилет, проживал остатки состояния, говорил «ты» официантам – по стародворянской привычке, пил абсент в чистом виде и пел цыганские романсы, когда бывал в духе.
– Мне, собственно, до декадентов дела нет, – говорил он Лизавете, – я хороших людей люблю. Петр Ильич, водчонки!
– Ну, Уайльд, все там… как следует… Ладно. А сегодня один возражает – а у самого нос ятаганом, весь в прыщах, а туда же: красота! искусство!
– Вы глупости говорите, глупости! Слышите вы? – кричала на него Лизавета. – Какой же вы козлорог после этого? У вас жилет красный из либерализма, знаю я вас!
– Ну уж, это милости просим! Покорно благодарю.
Федюка обозлился, что его заподозрили в афишировании либерализма, а насчет декадентов быстро забил отбой: Бог с ними, в сущности, ему все равно.
Но Лизавета не унималась. Она тормошила теперь Петю.
– Ну докажите же ему… новое искусство… ну, я не умею выражаться… Бальмонт… например, плох?
Федюка смутился: мало он читал на своем веку.
– Да, Бальмонт… Ну, это разумеется.
Случалось, что Федюка предлагал прокатиться к Яру, в Стрельну. Лизавета редко это одобряла, но иногда ездила. Бывало весело, но разрушительно для Петина кошелька.
Из таких вечеров один отразился на всей его жизни.
Было это тоже после лекции в клубе. Зина позвала их к себе. Федюка заикнулся было о Московском, но Зина сказала, что у нее есть абсент и ликеры, – и Федюка стих.
У подъезда на них набросились лихачи. Федюка отверг их.
– На запаленной лошади не поеду, – сказал он. – Я не дурак.
Наняли просто хороших извозчиков и покатили. Только что выпал снег, пахло, как сказал поэт, разрезанным арбузом. Петя сидел с Лизаветой рядом, в санках, и у него было такое чувство, что надо хохотать, что-то сделать страшно глупое и страшно милое, что возможно только сейчас, и никогда больше. Лизавета вся играла и жила.
– Хотите, я выпрыгну? – сказала она. – Думаете, трудно? Выпрыгну, и обгоню лошадь?
Петя хохотал, держал ее за руку и знал, что если поддразнить, подзадорить эту сумасбродную голову, – то, конечно, она выскочит – и не только с извозчика, прыгнет и с Ивана Великого.
– Нет, – сказал он тихо, – не прыгайте.
Извозчики остановились у большого углового дома. По нелепой, темной лестнице взбежали все наверх, в четвертый этаж. Зина отворила дверь ключом.
– Раздевайтесь, – сказала она, – но тихо. Жильцов не будить.
Зина занимала довольно большую квартиру; в разных комнатах жили у нее студенты, и по временам у нее случался с кем-нибудь из жильцов роман.
Сейчас Зинино сердце начинало пылать к одному студентику, – и она была весела.
Ее собственная комната была большая, с фонарем на улицу. Сюда она провела гостей и шепнула:
– Минутку. Ликер, все притащу. Федюка, помогайте.
Федюка, поколыхивая толстым животом в красном жилете, на цыпочках вышел. Петя остался один с Лизаветой. В стеклянном фонаре было полусветло: за облаком бежала луна; ее дымный, зеленоватый свет отблескивал в зрачках Лизаветы, делал таинственным и милым этот обыкновенный фонарь.
– Ну, – сказала Лизавета с тихим смехом, слегка глухим голосом, и взяла его за руку.
Петя тоже улыбнулся. Что-то туманное и горячее волновало его.
– Ничего. А вы?
– И я ничего.
И оба захохотали и стали смотреть на переулок, весь потонувший в снегу, старый, седой. Голова Лизаветы была совсем рядом с его головой, и он вдохнул мягкую теплоту ее тела.
В это время вошла Зина. Из большой комнаты их не было видно; Зина засмеялась.
– Если вы целуетесь, – сказала она, – ничего, только чтобы Федюка не подсмотрел.
– Дура, – закричала Лизавета, – какая дура!
И, хохоча, она выскочила, повисла у Зины на шее, заболтала в воздухе ногами и так толкнула ее, что обе рухнули на парадную Зинину кровать. Лизавета щекотала ее, кусала и, кажется, душила. Зина задыхалась, тихо визжала, старалась столкнуть с себя Лизавету. Но Лизавета разошлась.
– А-а, дразнить меня, дразнить, – вот тебе! На, еще, еще!
И когда, наконец, она соскочила с кровати, Зина едва дышала, а Лизавета подпрыгнула, закрутилась, и в ее блеснувших глазах Петя прочел что-то буйно-вакхическое, точно, правда, в ней была менада.
– Фу, какая мерзавка, – говорила Зина, подымаясь и оправляя волосы. – Бог знает что устраивает.
Но скоро сама Зина поступила так же. С Федюки сняли сюртук, посадили его на ковер, голову обвязали салфеткой, что должно было значить – венец. Потом Зина притащила волка с красной каймой – старенький свой коврик– и завернула в него Федюку. В руку вместе тирса дали зонт, – получился Бахус. За все эти мучительства позволили распоряжаться ликерами, что дало Федюке много радости. Зина же с Лизаветой изображали безумиц и якобы с тимпанами скакали вокруг. Потом решили обратить в Диониса Петю и растерзать его. Петя хохотал так, как давно ему не приходилось. Здесь, в этой удивительной, полутемной комнате, среди чудаковатых людей, ему представлялось все славным и легким, таким легким, будто вернулось его детство, когда только человек и чувствует себя таким.
Соскочили тяжелые мысли, и казалось, – этот смех, эта радость здоровья, молодости и есть самое настоящее.
И Петя пил, прыгал через Бахуса, выделывал всякие пустые и невинные штуки.
Так возились они часов до трех. Наконец, Зина стала зевать, да и Лизавета приустала. Один Федюка не трогался с места: его пришлось раскачивать.
– Я Бахус, – говорил он. – Захочу, так вот и не уйду.
– Уйдешь, уйдешь, голубчик, – сказала Зина покойно, – выкурим.
Федюка был недоволен, что выпроваживают, но повиновался. Поехал он в клуб.
– Ну, а вы ее провожаете? – сказала Зина Пете, подмигнув. – Желаю успеха!
Петя с Лизаветой вышли на улицу молча, и молча шли. Переулок был еще тише. Луна стала ярче, покойнее. В сквере около церкви деревья стояли под безмолвным убором серебра, и в молчании ночи, в светлых безлюдных улицах было что-то волшебное. Точно эта ночь существует однажды, и однажды есть Лизавета, мягко шагающая рядом по хрустящему снегу; однажды есть жизнь, еще такая молодая и полная света. Петя чувствовал, что его душа перегружена чем-то: в молчании Лизаветы, ее слегка даже робком шаге он улавливал то же.
Так миновали они старинные Молчановки, Собачью площадку, бульвар. Вот и их дом. У ворот сонный сторож, тихий двор, окна их квартиры, позлащенные луной. По лестнице они всходят медленно, будто не хочется. У двери Лизавета полу оборачивается. И вдруг, не понимая что делает, Петя приближается и молча, страстно, радостно целует ее. Лизавета обнимает его – будто давно ждала, – бледнеет и слабеет от волнения.
