Он не знал, что именно в это время к четвертой платформе Ярославского вокзала подошел поезд «Киров — Москва» и из него вышла его дочь Оля, сбежавшая из-под надзора своих вятских родичей.
54
Если бы месяц назад кто-то сказал Рубинчику, что ему еще предстоит пережить в последние дни пребывания в России, он рассмеялся бы этому провидцу в лицо и назвал его сочинителем мелодрам. Тем паче, что тогда, месяц назад, лежа в Пироговской травматологической больнице, Рубинчик дал слово себе и Богу не приближаться не только к Оле Барской, но вообще ни к одной женщине, включая собственную жену. Что было нетрудно выполнить: по мнению врачей, только чудо могло в обозримом будущем вернуть к полноценной деятельности его ключ жизни. Но, как ни странно, Рубинчика это не волновало, он отсек от себя все плотские мысли, он не смотрел на женщин и сконцентрировался на одном — на Книге. Так завзятый курильщик, бросив курить, не терпит даже запаха табака, так алкоголик, выйдя из тяжелого запоя, равнодушно и даже с отвращением проходит мимо витрин винно-водочных магазинов.
Но Книга! Теперь, потеряв остальные соблазны жизни, Рубинчик стал буквально одержим ею и даже в своей мужской инвалидности видел промысел Божий. Поскольку детей до отъезда забрали Нелины родители, чтобы «побыть напоследок с внуками», Рубинчик мог дни и ночи просиживать на кухне своей полупустой квартиры, исписывая листы бумаги быстрым и мелким почерком. Да, начиная свой труд три месяца назад, он и не думал, что его Книга так разрастется, он собирался писать только о еврейских активистах. Но это оказалось невозможно. Русские диссиденты, литовские националисты, крымские татары, немцы Поволжья, ингуши, украинские католики, чеченцы, адвентисты седьмого дня сами врывались в его рукопись точно так, как пятидесятники еще весной прорвались через милицейскую охрану в Американское посольство и засели там, требуя, чтобы и их выпустили в Америку. Да и как можно отделить евреев от всего остального диссидентства, когда само КГБ объединяет их в одних и тех же лагерях и тюрьмах одной и той же статьей Уголовного кодекса — 58 «прим», «антисоветская деятельность». Но когда Рубинчик свел их всех в своей рукописи, он вдруг обнаружил, что под монолитным панцирем великой империи коммунизма бурлит магма сопротивления. Нет, это еще не был, как говорят в геологии, мощный пласт, наоборот — евреи-отказники пытаются держаться в стороне от украинских католиков, а чеченцы и крымские татары не связаны с литовскими националистами. Но эти разрозненные очаги греют котел, и даже с помощью психушек и лагерей КГБ не успевает остудить эту магму. А Рубинчик не мог удержать напор этого материала на свою Книгу. С ним случилось то маленькое чудо, которое еще в древние времена обращало простых еврейских пастухов в апостолов и пророков, — он уверовал в свою миссию. Начитавшись еврейской религиозной литературы, склонный, как все сочинители, к мистике, он считал, что это Провидение оставило его в живых, чтобы он дописал свою Книгу, и ради этой цели освободило его даже от плотских соблазнов…
Правда, Неля думала иначе. Из-за этой «проклятой книги», полагала она, сотрудники КГБ и избили ее мужа, а он, «охренев», из чисто еврейского упрямства хочет им назло дописать ее именно тут, в России. «Но мне не нужна слава Солженицына! — кричала она Рубинчику. — Я хочу уехать живой, а не инвалидом! Тебе мало, что они отбили тебе бейцы?!» Рубинчик морщился от ее грубостей. Оказывается, женщина может годами жить без сексуальных удовольствий, не теряя человеческого достоинства, но не может и недели прожить без надежды на них. Но он не реагировал на эти выпады. Разве он мог рассказать жене, какой ценой достались им выездные визы? Зато, пользуясь своей послебольничной слабостью, он сбросил на Нелю все отъездные хлопоты: распродажу мебели, упаковку чемоданов, беготню за справками, в австрийское посольство, за разрешением на Ксенину скрипку, и так далее. А сам отвлекся от своей работы только раз: на покупку билетов до Вены, объяснив Неле, что в железнодорожных кассах у него старый, еще журналистский блат. Но поездка за билетами отняла лишь пару часов, а затем, сидя на упакованных чемоданах, он продолжал работать…
— Если ты вздумаешь тащить свою сраную книгу через границу, я с детьми поеду отдельно и до тебя! Ты понял? Я не буду рисковать детьми из-за этого дерьма! — взвилась Неля сегодня утром, застав его за странным занятием: на кухне, превращенной на ночь в фотолабораторию, были на бельевой веревке развешаны двенадцать 36-кадровых фотопленок, на которые Рубинчик фотоаппаратом «Зоркий» переснял все четыреста страниц своей бесценной рукописи.
— Успокойся, у меня есть канал. И никакая она не сраная, ты же сама ее придумала! — ответил он, разрезая фотопленки на отрезки по шесть кадров в каждом.
— Вот именно! На свою несчастную голову! — сказала Неля и ушла, хлопнув дверью.
Но он врал про «канал». Никакого канала для передачи рукописи на Запад у него не было, да и быть не могло. Даже простое приближение к иностранцам было чревато арестом: ведь стоило Щаранскому передать пакет какому-то иностранцу, как его тут же взяли и влепили 13 лет! А если бы у Щаранского была в пакете такая Книга?! Нет, если его возьмут при передаче рукописи иностранцам, то даже Барский не сможет отмазать его. Но если он станет сидеть тихо, то до самого отъезда Барский будет вынужден не только не трогать его, а даже быть его ангелом-хранителем. Да, месяц назад Рубинчик сам диктовал Оле свою книгу и разрешил ей держать одну главу в квартире — тогда это был его единственный шанс к спасению, ведь именно для того Бог и привел в ту ночь Олю в его котельную: чтобы с ее помощью спасти и Книгу, и автора! И все бешенство Барского, и даже то кровавое избиение на берегу водохранилища были от бессилия Барского перед волей Божьей помочь Рубинчику осуществить его миссию. Но как фараон, уже и отпустив евреев из Египта, вдруг помчался за ними в погоню, так и Барский в последний миг на границе сделает все, чтобы не дать Рубинчику вывезти эту книгу о борьбе евреев с ним, Барским…
Занимая себя этими полумистическими размышлениями, Рубинчик трудился, не ощущая холода первого ноябрьского дня. Он стоял у самодельного верстака в своем гараже, который вмеcте с машиной уже перешел к новому владельцу формально, а завтра, в день их отъезда, перейдет и на деле. Но сегодня у Рубинчика еще были ключи от гаража и машины, и он, стоя у верстака, маленькой стамеской углублял внутреннюю полость ручки обувной щетки. Честно говоря, идея переснять рукопись на пленку была эпигонской, заимствованной из легенды о Раппопорте. Но зато аккуратно, по шву расщепить ручку старой сапожной щетки и упрятать внутрь свои пленки — это было его, Рубинчика, личным изобретением, о котором он не собирался говорить никому, даже Неле. И вторая половина его «адского плана» была тоже усовершенствованным вариантом легендарного матча «Раппопорт — КГБ». Поскольку списки эмигрантов, вылетающих из СССР в Вену, наверняка визируются в КГБ, Рубинчик взял авиабилеты на рейс 230 «Москва — Вена» в последний день, который дал ему ОВИР, — в 15.20, в субботу, 4 ноября. А на третье ноября, пятницу, он, как и просила Неля, которая боится летать самолетами, взял билеты на поезд до Бреста — обычные внутрисоюзные билеты, которые вокзальная касса продает без предъявления документов и без регистрации фамилий пассажиров. С тем чтобы 4 ноября в восемь утра быть в Бресте и оттуда одним из трех поездов, которые уходят из Бреста на Запад до часу дня, в общем потоке эмигрантов покинуть СССР. То есть, когда Барский явится в Шереметьево к трехчасовому рейсу «Москва — Вена», Рубинчиков уже не будет в этой стране! А за границей у вас руки коротки, товарищ полковник!
Конечно, лучше иметь не несколько часов форы, а пару дней — скажем, уехать из Москвы в четверг или даже в среду. Но это невозможно: в любой будний день соседи тут же стукнут начальнику ЖЭКа, что Рубинчики уже освободили квартиру, на которую они давно стоят в очереди, и помчатся в милицию оформлять свою прописку и вселение, а милиция сообщит в КГБ, и уже через час-два Барский будет знать о его отъезде. Но в пятницу вечером никакого начальника соседи не найдут — он будет уже пьян, а в субботу и воскресенье милиция никаких прописок не оформляет и бежать соседям некуда. Именно на этом тонком знании психологии советского быта и бюрократической машины и был построен гениальный план Рубинчика, который он продумал еще в больнице, когда Неля, сияя от счастья, примчалась к нему с вестью, что ОВИР дал им разрешение на эмиграцию. «Представляешь! Всего за три месяца! Другие и по году ждут!» Рубинчик молчал, он понимал, кто хочет поскорей выбросить его из СССР.
А теперь оставалось осуществить задуманное. Отложив в сторону ту половинку щетки, которая держала черную от ваксы щетину, и зажав в тисках вторую половинку, Рубинчик выстругивал ее изнутри с той осторожностью, с какой, наверно, Страдивари делал свои скрипки. Через час углубление стало достаточным, чтобы вместить заветные пленки. Рубинчик туго завернул их в целлофан, вложил в выструганную ложбинку, прижал обе половинки щетки друг к другу и увидел, что шов между ними все-таки заметен. Тогда он мелкой наждачной бумагой зашкурил эту ложбинку и снова сложил щетку. Сошлось! Теперь — клей. Нанеся кисточкой тонкий слой столярного клея на обе половинки ручки, Рубинчик подул на них, подождал с минуту, потом плотно прижал друг к другу и еще зажал в тисках. И, закрыв глаза, сказал вслух:
