Его голос дрогнул. Он смолкает, не в силах говорить дальше. Но его глаза… Этот взгляд, полный огня, мольбы и обещаний.
Она выпрямляется, болезненно смежив веки.
Он был еще ребенком, нежным, чистым, с душой благоуханной, с целой жизнью впереди, когда она приехала сюда разбитая, опозоренная, полная разочарований, отрекавшаяся от любви, изнемогавшая под тяжестью прошлого.
Двенадцать лет…
Если и были у нее хоть какие-нибудь надежды до этого дня — пусть минутные, пусть безумные, — они умерли в это мгновение.
Она молчит, задумавшись, не замечая своего молчания.
Он встает и целует протянутую ему руку. Она не удерживает его.
— Заходите, — бросает она ему, мучительно силясь придать любезность своей улыбке-гримасе.
Кутаясь в тальму, апатично прислушивается она к его шагам в передней, к стуку парадной двери. Угрюмо и безжизненно ее лицо.
Что случилось?
Почему отлетела ее радость?
Слабо пахнут на столе умирающие фиалки…
Часть третья
Пусть жизнь страданием измята,
Но я полна одним тобой!
Сияют ярко предо мной
Огни последние заката.
Любви последние огни
Сильнее вешнего рассвета,
И, словно знойный полдень лета,
Пылают пламенем они.
Д. Ратгауз[20]
Надежда Васильевна Неронова, зябко кутаясь в турецкую тоненькую шаль, ходила по ковру гостиной в своей городской квартире. А за столом, глубоко уйдя в кресло, подняв костлявые плечи и бросив на колени усталые большие руки, сидел ее старый товарищ, актер Микульский.
На дворе стояла весна. Окна были открыты. В палисаднике распустилась сирень. Весело заливались канарейки. Но не радовала весна. Лицо у Надежды Васильевны было желтое, осунувшееся, угрюмое.
— Ну, так как же, Наденька? Какой ответ товарищам дать?.. Маршрут у нас обычный: Самара, Саратов, Нижний… И труппа подобралась недурная. А «примадонны» нету… Откажешь, все рассыплется.
— Отчего Литвинову не пригласите?
— Таланта нету, красавица. Имени нет.
— Зато хороша, молода. Где нам, старухам, с такими тягаться?
Микульский развернул красный клетчатый платок и громко высморкался. Его разбирал смех. Какова! Ревнует. Эта Литвинова влюбилась в Хлудова по уши и на шею ему вешается. А Наденька все подметила.
— Для сцены, красавица, молодость — вещь дешевая. И годы при таланте значения не имеют. До известного предела, конечно… Ну а тебе до этого предела пока далеко. Хе… хе!.. Знаешь поговорку:
В сорок два года́Баба — ягода…
— Я устала. Пора на покой.
Микульский отодвинулся с креслом и закрестил воздух.
— Очнись, Надежда Васильевна! В твои-то годы на покой, когда твое имя по всей провинции полные сборы делает? Почему бы тогда не прямо в монастырь?
Она играла пальцами по столу и, сдвинув брови, глядела в окно.
Микульский тихонько покачивал головой. Неужели и впрямь влюбилась? Кругом вздыхатели: купцы, помещики, офицеры. И свой брат актер. Выбирай любого!.. И дался ей этот мальчишка!
— Ты о хуторе говоришь? Отдохнуть хочешь летом?
— Нет, брошу года на два сцену. Уеду лечиться. Я давно больна.
Лицо Микульского вытянулось.
— Да без сцены ты умрешь. Сама себя ты не знаешь, Наденька! Все равно, что рыба на песке чувствовать себя будешь.
— Да, конечно… Но потом я вернусь…
— «Потом»!! Шутка сказать! Потом уже старость нагрянет.
— Ну что ж? У меня есть переход. Я ведь не «простушка». Прямо на старух и перейду… Только не здесь, где все меня на первых ролях видели. Уеду в Харьков или к Казанцеву. Он Калугу держит. Сколько лет звал!.. А тут постыло мне все, Андрей Иванович. Пойми! Куда ни гляну, куда ни выйду, тоска!.. N*** мне могилой кажется.
Ее голос сорвался. Она опять остановилась у окна.
— Как пахнет! — скорбно промолвила она, дыша ароматом сирени. И Микульский по голосу расслышал, что глаза у нее были полны слез.
Он встал, кряхтя, и ласково взял ее руку в свои.
— Не откажи, Наденька, на этот раз старому товарищу! Конечно, такая «примадонна» нам не по карману… Но львиная доля барышей тебе. А без тебя-то как бы зубы на полку не положить! Слышала, какие убытки в этом году все антрепризы понесли? Воют, матушка, с голоду… Актера война больше всякого другого по карману бьет.
— А кто еще едет? — вяло спросила она, не отнимая руки.
Микульский перечислил имена актрис и актеров… «Хлудов», — сказал он под конец.
Веки Надежды Васильевны дрогнули.
— А этот зачем понадобился? — сухо усмехнулась она, освобождая руку. — Вот уж ни тени таланта…
— Надо ж кому-нибудь лампы выносить! Да он парень полезный… Во-первых, образованный человек, неглупый, за импресарио сойдет… Один вид, костюм… Прямо барич… Объяснения там разные с начальством, он это может. С большим тактом мальчик. А уж театр любит — прямо трогательно!.. Потом и по счетной части тоже. Парень мозговитый, на все руки.
Она глядела в окно, как бы не слушая. Но ловила каждое слово.
— Я подумаю, — сдержанно ответила она. А у самой сердце било тревогу…
— Как дивно пахнет сирень! — с негой повторила она. И лицо ее озарилось виноватой, молодой улыбкой.
«Поедет, наверно, — подумал Микульский. — Тут и сирень, и соловьи — все мне на руку будет…»
Он ушел, а Надежда Васильевна заметалась по комнате, полная смятения.
Теперь она совсем потеряла покой. Она чувствовала, что судьба ее решится за эту поездку.
Ах, да разве не боролась она с соблазном? Не гнала волнующих образов? Не презирала себя за слабость?
Но мечты стучались в ее сердце, как ветки сирени на рассвете тихонько стучали в окна ее спальни. Каждое утро она вставала босая, распахивала ставни, и в комнату лились аромат и свежесть. И с ними входила в душу опьяняющая греза. И, бессильная совладать с жаждой счастья, она плакала, стоя у окна и целуя бледно-лиловые лепестки.
А в сердце робкие и хрупкие опять раскрывались цветы ее любви.
«Последние…» — думала она.
После первого визита Хлудова на Пасхе Надежда Васильевна только мельком встречала его за кулисами. Он, как всегда, стоял на ее дороге в уборную и почтительно кланялся издали. И только ожиданием этого короткого мига жила она в эти дни. Но проходила мимо торопливо, озабоченная, казалось, и далекая… Лишь бы не выдать себя! Лишь бы не быть смешной…
Эта выдержка стоила ей многих бессонных ночей и мигреней, многих слез, совсем разбила ее нервы.
На другой день после разговора с Микульским, в антракте Хлудов подошел к ней за кулисами.
— Правда, что вы едете с нами по Волге? — спросил он тихо и почтительно, но голос его дрожал.
Она не могла оторвать от него глаз. Но и говорить не могла. И только молча наклонила голову, и когда подошел Микульский, она судорожно уцепилась за его руку, боясь упасть от внезапной слабости.
«Довольно!.. — сказала она себе в эту ночь, вернувшись из театра. — Довольно! Не могу и не хочу больше бороться. Я состарилась от этих мук. Теперь плыву по течению… Люблю его без памяти, как никогда и никого не любила. Только смерть погасит в моей душе это пламя. Пусть я смешна, пусть я безумна! Пусть осудит меня Вера! Пусть насмеются мне в глаза люди!.. Все равно… Это моя судьба. Приму ее покорно. Будет ли он любить меня день или год, за это благословлю его. Не упрекну, если изменит. Не прокляну, когда уйдет».
Она точно ожила, приняв это решение. Голос, улыбка, походка, движения — все изменилось.
С поразительной чуткостью подмечала Вера все эти мелочи. Подозрительно следила она за Надеждой Васильевной. Как блестят глаза у мамочки! А голос полнозвучный и глубокий. Точно на сцене. И как ласкова она опять! Неужели?..
Но где он?.. Кто?
— Еду, Веруша, с труппой надолго. Может быть, на два месяца.
Опять виноватая улыбка и застенчиво страстная ласка. Как знаком Вере этот скорбный взгляд!
— Ты переедешь на хутор к крестной…
— Зачем, мамочка? Позвольте мне побыть одной! Мне неприятно жить в чужом доме, хотя б и у крестной.
— Скучать будешь, Вера?
— Я никогда не скучаю, мамочка.
Правда… Удивительная девушка эта Вера!..
Вздохнув, Надежда Васильевна поцеловала голову дочери.
— Будешь писать мне, детка?
— Да, мамочка. Не беспокойтесь…
— Я тебе оставляю Аннушку. Возьму с собой Пелагею.
— Нет, нет!.. Пожалуйста, не берите ее с собой!
Она смутилась. И Надежде Васильевне было страшно спросить: почему? Ведь Вера не терпит Полю… И все-таки… Ах, все равно! Лучше не допытываться!
…Она была печальна, расставаясь с дочерью в майское душистое утро. Она крестила ее, и полон скорби был ее взгляд. Вера была почтительна и ласкова. Сдержанна как всегда. «Она что-то знает…» — догадывалась Надежда Васильевна. Глаза Веры смеялись, но застывшая в лице улыбка была болезненна. Скорей бы конец!
