— Наконец! — прошептала Надежда Васильевна, поднимая бледное лицо.
Но это длилось один только миг. И опять замерли деревья, и поникли над скамьей неподвижные ветки.
— Неужели опять пройдет мимо? Я не могу… Я не могу больше, — лепетала Надежда Васильевна, ломая руки.
И Хлудов был поражен. Этот жалобный голос, эти слезы, что дрожали в нем… Он всегда видел ее сильной, смелой, насмешливой, чуждой слабостей. Даже на днях, когда она зарыдала там, в палисаднике, он почувствовал только страх, не жалость. Нет, он еще не умел, не смел ее жалеть. Он только терзался своей непонятной виной перед нею, а что он чем-то провинился, это мерещилось ему смутно из ее болезненного крика, сорвавшегося у нее тогда: «Ах, оставьте!..»
Вот эта беспомощная женщина, с блуждающим взглядом, с молящими жестами похолодевших рук, которые он не может согреть, — она ли это? Нет… Какая-то чужая, новая. Не царица, а простая смертная, которой нужен защитник. Но милая, бесконечно милая. И дорогая по-новому. И совсем близкая, сразу ставшая доступной и понятной.
Кровь прилила к его сердцу. Вся сдержанность исчезла.
— Боже мой! — бессознательно простонала она. Закрыв глаза, она вся поникла, близкая к обмороку.
— Вы упадете…
Он подхватил ее, обнял и держал у бурно бившегося сердца. Ее голова бессильно упала на его грудь. Ее лицо было у самых губ его. Он невольно зажмурился.
Опять завыл ветер. Липы перед ними дрогнули и закачались. Тревожно загудели их вершины. Ветер крутил их и наклонял над дорожкой. А они опять распрямлялись, сильные, непокорные.
Но гул несся все ближе… Как будто издалека бежал и ворчал разъяренный зверь. Весь сад внезапно завыл, как живое существо, охваченное ужасом. Несколько тяжелых капель упало на дорогу. Сразу потемнело в аллее.
Широко раскрыв глаза, глядела Надежда Васильевна на могучие липы. Под налетевшим ураганом они затрепетали с вершины до корня и заметались вершинами. «Н-н- нет… Н-н-нет…» — чудились ей стоны. Точно живые… Точно люди протестуют в своем унижении. Изнемогают в неравной борьбе…
Она глядела и не видела. Видела и не сознавала как будто. Но подсознанием, как всегда, все отмечала, все бережно прятала на дно души, откуда — она знала — когда-нибудь в нужную минуту встанут образы, всплывут воспоминания. Вся она сейчас была как сестра этих гордых лип. И ее настигала стихия. И она чувствовала трепет перед идущей судьбой.
Чья это рука держит ее? Какое сильное и нежное объятие!.. Сон это?.. Как случилось?.. Чье сердце так оглушительно бьется у виска? Ах, не просыпаться бы, если это сон… Счастье какое!.. Страшно…
Где-то близко словно охнуло и затрещало что-то… Сучья упали на песок. Листья помчались и заплясали в потемневшем, захолодевшем сразу воздухе.
Наконец!.. Наконец!..
— Пойдемте!.. Опасно… Где-то здесь была беседка…
Молния прорезала сумрак, и тотчас же раздался короткий удар, такой сильный, точно раскололся над их головами ствол липы. Хлудов вздрогнул.
— Уйдемте же, — молил он, прижимая к себе ее отдавшееся ему тело. — Вас может убить…
— Ах, умереть сейчас! — расслышал он ее голос. — Рядом с вами… Вот так… у сердца… Счастье мое…
Слова замерли. Обвив рукой его голову, она отдала ему свои полуоткрытые, палимые жаждой уста.
— Надежда Васильевна!.. Вот нежданное счастье!.. Узнал, что вы едете в Нижний… и… все кинул, примчался взглянуть на вас…
Они за кулисами стояли в полумраке. Бутурлин целовал ее руки. Его глаза сияли. Голос дрожал. Он что-то говорил… Неужели она не догадалась, что он тут, в первом ряду? Он робко упрекнул ее за то, что она не позвала его, не уведомила о своем приезде в Нижний. Неужели она усомнилась в его преданности? Неужели на миг допустила мысль, что его удержит служба или…
«Болезнь жены», — хотелось ей подсказать с иронической улыбкой. Но он уже забыл, что хотел сказать. Слова оказывались бессильными там, где жгли глаза, где эти глаза звали, молили, обещали.
Она молчала, и холодом веяло от нее.
«И неужели я хоть миг страдала из-за него? — думала она, пристально разглядывая это холеное лицо, когда-то красневшее под ее поцелуями. — Неужели я могла его любить? За что?.. У него милые глаза. Прелестная улыбка. Он интересен, да… И с ним приятно поужинать и пошутить. Но я не его любила тогда. Нет. Я просто была слепой. Я ждала моего Володю…»
Чья-то тень упала у их ног. И Надежда Васильевна всеми нервами почувствовала присутствие Хлудова.
Он не должен догадываться, оборони Боже! Чистой, гордой, недоступной должна она остаться в его глазах.
Она враждебно отняла руки и жестко улыбнулась смущенному Бутурлину. Почему она такая? Сердится за долгое молчание? Но ведь и сама она не звала его, не писала. Но разве не прекрасна была эта любовь их без договоров, без обязательств?
Он оглянулся, ища причину ее скованности, и увидал бледное лицо Хлудова, тёмные глаза, тесно сжатые губы. Увидал ее виноватую улыбку и быстрый, покорный взгляд. Вот оно что!
Бутурлин отступил невольно. Он был слишком хорошо воспитан, чтобы на чем-нибудь настаивать. Но уязвленное самолюбие не позволяло ему немедленно стушеваться.
— Вы не откажетесь поужинать со мною? — спросил он сразу изменившим ему голосом.
Она тревожно покосилась на Хлудова.
— Отчего же нет? В дружеской компании, конечно… Вы помните Микульского?.. Если только я не устану после спектакля… Владимир Петрович, познакомьтесь!.. Бутурлин… Хлудов… Извините, господа, мне надо переодеться…
Соперники вежливо раскланялись. Бутурлин, как светский человек, первый овладел собой и заговорил о дальнейшей поездке труппы, о репертуаре, о сборах в других городах. Говорил, а сам зорко смотрел в это задумчивое лицо, внимательно слушал этот медленный голос: Так вот Кто сменил его в ее сердце!.. Красив, что говорить! И молод. С ним нельзя тягаться. И лицо не банальное. Особенно глаза…
А жаль, жаль!.. Весь этот год, упорно работая и делая карьеру, он не раз вспоминал о романе на Волге… И говорил себе: это успеется… Прежде дело, а потом любовь…
Теперь ему кажется, что в погоне за призраком он утратил высшие ценности жизни. Он хорошо знал, что никогда и никого уже не полюбит с такой мучительной жаждой.
За кулисами, робко глядя в глаза Хлудова, она спросила:
— Ты ничего не будешь иметь, если мы отужинаем в компании? Это мой старый друг. Я его знаю еще с N***.
— Как ты хочешь, — кротко ответил он.
И она не могла понять, что он думал, что он чувствовал. Его душа была для нее всегда, как запертая дверь, перед которой она стояла в благоговейном трепете.
И это кроткое: «как ты хочешь»… О, Боже! Да разве есть у нее своя воля с той блаженной минуты, когда она отдалась ему вся, вся, душой и телом? Разве есть у нее капризы, характер, гордость? Разве все мысли ее, вся энергия не стремятся к одному: сделать его счастливым?
Но счастлив ли он?
Сейчас, по крайней мере, это трудно думать. Неужели ревнует? Неужели догадывается?
В ресторации было шумно и людно. Угощал Бутурлин. Хлопали пробки шампанского. Пьяный Микульский объяснялся в любви Бутурлину, что-то припоминал, на что-то намекал, двусмысленно подмигивая смущенному Бутурлину и неестественно улыбавшейся Надежде Васильевне. Напряженно прислушивался к его полубреду молчаливый Хлудов. Он не пил. Он вообще не выносил кутящей компании. Надежда Васильевна только пригубила свое шампанское на умоляющий взгляд Бутурлина.
«За прошлое, — шепнул он ей, подходя к ее стулу. — Мы сейчас справляем тризну над нашим счастьем…»
Ни один мускул не дрогнул в ее лице. О каком прошлом говорит этот чужой ей человек? Оно не существует. Оно умерло.
Вдруг Микульский, шатаясь, поднялся со своего места.
— Э!.. Чего там! За Волгу-матушку выпьем, Наденька! До дна пей, красавица! Чего кобенишься? Соловьев, небось, не забыла да ночей лунных? Ау, брат! Не вернешь теперь…
К кому обращались последние слова? Не хотелось доискиваться смысла…
Отвернувшись к окну, бледный Хлудов глядел в темную ночь, нависшую над палисадником.
Показалось ей, что дрогнули его веки сейчас, при пьяном лепете Микульского, что дернулся угол его рта? Или…
Неужели догадывается? Неужели страдает?.. Хоть бы конец скорей!
Если б Надежда Васильевна знала, какие роковые последствия будет иметь эта невинная пирушка не только для любви ее, но и для жизни Хлудова, она с ужасом бежала бы из этой шумной компании и прокляла бы день своей встречи с Бутурлиным.
К счастью, она этого не знала.
К счастью, будущее скрыто от нас.
Бутурлин теперь был влюблен, как маньяк. Он все поставил на карту и делал ряд безумств. Забросал цветами номер и уборную Нероновой. Ежедневно во время спектакля подносил ей цветы. Стерег ее у выхода наравне с учащейся молодежью. Что говорило в нем? Страсть или уязвленное самолюбие? Жажда восторжествовать или тоска по невозвратному? На что он надеялся? На память прошлого, не умирающую в наших нервах, в тайниках нашего я? На случайность? Каприз?
