Колокольчик запел. Захлебнулись и заболтали бубенцы. Пыль поднялась столбом. Еле виднелся тарантас и рука с белым платком, посылавшая последнее приветствие.
Зябко поводя плечами, Вера щурилась вдаль.
Поля прибежала в девичью и заревела.
— Будет тебе Бога гневить, Пелагея Петровна! — утешала Настасья. — Полной хозяйкой на цельное лето осталась…
— Хороша хозяйка!.. Из рук девчонки глядеть, да ее фоны выслушивать… Знаю уж я, знаю, чьих это рук дело… Бывало, все с Полькой едут, без Польки не ступят шагу, а теперь Аннушка да Аннушка… Ты смотри, мать, как она нас всех к рукам приберет, даром что молоденькая! Пройдет год, она и маменькой командовать начнет…
— Через год, гляди, замуж выйдет.
— Как бы не так! Скорей наша Надежда Васильевна замуж выйдет, помяни мое слово! А эта все будет фыркать да заморского прынца поджидать!.. Змея подколодная… И глаза-то у нее змеиные…
Тарантас Надежды Васильевны догнал остальную труппу только часа два спустя, на постоялом дворе.
Только первый любовник (он же и герой) и любовница его, «простушка» Миловидова наняли бричку. Остальные вместе с Микульским, не изменившим традиции, тряслись в еврейской балагуле. Было дешевле и веселей.
Ехали на долгих, делая большие привалы. На станциях обедали, пили чай. По деревням закупали необходимую провизию. Надежда Васильевна была превосходной хозяйкой, и под ее руководством Аннушка на всю труппу варила куриный суп, жарила гуся. Если на постоялых дворах не хватало мест, мужчины шли ночевать на сеновал или на деревню. На станции оставались дамы. Ложились рано, вставали с зарей, чтобы выкупаться в реке или побродить в лесу, и опять ехали дальше, приветствуя солнце и свежесть полей. Все были бодры, беспечны, жизнерадостны. Микульский декламировал:
Цыгане шумною толпойПо Бессарабии кочуют…
Надежда Васильевна, казалось, спала с открытыми глазами и видела блаженные сны. Безвольная, счастливая улыбка застыла на ее лице. Хлудов был все время рядом, ждал приказаний, угадывал малейшее желание, глядел в глаза покорным и пламенным взглядом, ничего не умея, ничего не желай скрывать.
— Даже зависть берет, — говорили актрисы. Старые перемывали косточки Надежды Васильевны. А молодые решали отбить Хлудова у «старухи», держали пари, что отобьют, вырабатывали план. Злобствовали. Даже сон и аппетит потеряли.
Мужчины были тактичнее, терпимее… Они не злословили. Кому какое дело? Они даже сердились на «баб». Они признавали, что Неронова еще «хоть куда», и кто из них отказался бы от связи с нею?
— Съест она его, как волк козленка, — говорил комик. — Останутся от нашего Хлудова рожки да ножки. Здоровье у него неважное, а у нее темперамент… ой-ой!..
— Это уж их дело, — возражал Микульский. — А по-нашему, совет да любовь! Играть она теперь будет во как! А нам только это и важно.
— Где твой паж, Наденька? — как-то раз невинно спросил Микульский.
Все расхохотались. Надежда Васильевна сдвинула брови.
Но это прозвище так и осталось за Хлудовым. Он не протестовал.
— Где ваша королева? — язвительно спрашивали его актрисы.
— Надежда Васильевна пошла к реке, — спокойно отвечал он, всегда неуязвимый, печальный, медленный, такой далекий от людей, словно он прислушивался к чему-то над землей, понятному ему одному.
Страсть их, которую они оба держали на цепи, как пойманный зверь рвалась на волю, грозила разбить клетку.
Если бы хоть на мгновение остаться наедине!.. Но это было невозможно. Ни один из них уже не ручался за себя через какую-нибудь неделю этой совместной жизни. И сладко и жутко было представить себе эту возможность. Но оба ждали ее. Ждали с напряжением, с трепетом.
С виду все было то же, что зимой: встреча глазами, разговор без слов, нечаянные прикосновения, когда он подавал ей стул, передавал тарелку, подсаживал в экипаж. Но взгляды его жгли и пронзали. Они уже не были так робки, как зимою. Они были красноречивы до ужаса.
— Фу ты, батюшки! Даже меня, старую, в жар кидает! — смеялась Дмитриева, красивая женщина, ровесница Надежды Васильевны, но смолоду уже игравшая старух. — Как не позавидовать молодости! — ядовито прибавляла она. И женщины смеялись.
А гордая Надежда Васильевна под этими взглядами Хлудова совсем теряла самообладание. Она боялась быть смешной и следила за каждым своим шагом, за каждым словом. Только глаза выдавали ее. Мимика ей изменяла. Как могла она подавить трепет, когда, нежно касаясь ее стана, он помогал ей подняться на высокую подножку экипажа? Как могла она потушить блеск своих глаз, после долгого переезда встречаясь с ним на станции или здороваясь утром на крыльце?
И вся эта близость с одной стороны и сдержанность с другой торопили назревавшую развязку.
На одной из станций, пока Аннушка готовила обед, Надежда Васильевна прилегла в одной из комнат на диване, подложив под голову думку. Тут же в ободранном кресле задремал Микульский.
На дворе стоял жаркий полдень, но от закрытых ставен в полутемной комнате было прохладно. На пол из щели ставни упал золотой луч и зайчиком заиграл на графине с водой. Где-то стонала муха в сетях паука. За окном раскинулось поле, дальше чернел бор.
Если б скрыться туда вдвоем! Хоть на миг побыть наедине…
Словно обожгла ее эта мысль. Она открыла глаза, поправила «думку», оперлась на локоть и прислушалась.
На дворе звучали голоса. О чем-то спорили, смеялись… Всегда смеются — счастливые!.. А где он? Не с ними ли?.. Хохочет Касаткина… Вызывающе, задорно… Когда кокетничает с Хлудовым, она всегда смеется именно так.
Заныло сердце, как больной зуб. Встать, поглядеть, там ли он?.. Она уже спустила ноги.
— М… м… по-ра? — сквозь дремоту заворчал Микульский.
Нет! Она не пойдет… Никому не выдаст своей муки. Не надо унижаться.
Стиснув зубы, она легла лицом к стене и смотрела полными слез глазами на выцветшие обои. Микульский мирно всхрапывал, откинув голову и открыв рот. Счастливый… Она давно потеряла сон.
Тихо стукнули в дверь.
Кто, кроме него, может так вкрадчиво стучать?
Она опять спустила ноги, оправила юбку, большими глазами глядя на дверь.
— Войдите, — хрипло произнесла она.
Вошел Хлудов и подал ей букет из ландышей.
— Ах, прелесть! Откуда?..
— Тут рядом лес… Простите, что разбудил вас…
— Нет, я не спала… Спасибо, голубчик!
Аромат опьянял. Он словно подарил ей с этими ландышами целый мир надежд и обещаний.
Он стоял перед нею почтительный и нежный. Настоящий паж.
— До чего я любила рвать ландыши! — сказала она трепетным голосом и погладила себя по горячим щекам росистыми колокольчиками.
Он переложил шляпу из руки в другую и изменился в лице.
— Я хотел просить… если это не дерзко… Быть может, мы дошли бы до леса… здесь близко… Так много ландышей!
Голос его замер.
Она встала, выпрямившись. Он невольно опустил веки под ее взглядом.
Она колебалась только одну секунду. Порывисто подошла к Микульскому.
— Вставай, старик! Пойдем в лес рвать ландыши… К обеду вернемся…
Микульского разморило, и ему было не до идиллий.
— Ох, красавица, избавь! В сон клонит. Клопы заели ночью в избе.
Он зевнул и, как ребенок, потер глаза кулаком.
— А! И паж тут? Вот он тебя проводит, а я до обеда сосну.
Надежда Васильевна смущенно глянула на Хлудова и встретила его горячий взгляд В нем была мольба, почти приказание. Она не могла ослушаться.
Они вышли с крыльца станции. Их никто не видел. Все сидели на дворе, в тени.
Стыд залил румянцем лицо Надежды Васильевны.
А!.. Пусть смеются! От судьбы не уйдешь.
Лес был шагах в трехстах, сейчас за полем. Полуденное солнце палило. Надежда Васильевна шла без зонтика.
— Куда вы? Сейчас обед поспеет! — крикнул кто-то вдогонку.
Вздрогнув, они остановились. Это кричала «простушка» Миловидова. Вместе с любовником своим она вбежала в комнату и распахнула ставни.
Доронин толкнул подругу в бок и прыснул, закрыв рот ладонью.
— Чего мешаешь? Черт с младенцем связался…
— Ха… ха!.. Помчались… Вот бесстыжая!
— А в морду хочешь, дон Диего? — вдруг спросил Микульский, открывая один глаз и косясь им на «премьера». — Не задумаюсь зубы вышибить. Это что? (Он показал огромный волосатый кулак.) Кто Наденьку обидит, тот мне врагом будет… И вы это себе, сударыня, на носу зарубите…
— Удив-ви-тель-но страшно! — пропела Миловидова, раздув ноздри. Но быстро вылетела из комнаты.
Они в лесу.
После перехода под палящим солнцем они точно в воду окунулись. Такая сладкая свежесть обняла их под густыми соснами. Пятна зеленого золота дрожали на кудрявых папоротниках, блуждали по вязкой земле, усыпанной иглами. Опьяняюще пахло нагретой хвоей… Мерно и печально стучал вдалеке дятел, и откуда-то доносился сладкий аромат невидимых ландышей.
