— Но я не хотел ни портрета, ни личной рекламы. Это в корне противоречит той линии поведения, какую я избрал.
— Конечно, конечно, — бормотал Вюйом, рассеянно пробегая по столбцам газеты. — А в общем, эта дрянная газетка — зеркало обыденного сознания рядового человека, обывателя.
— Но я написал статью не для обывателя. Ее будут читать наши коллеги, наши учителя, ученики.
Вюйом рассмеялся.
— Ну, ну, спокойнее! — сказал он. — Как тебе известно, мысли людские всегда представляют собой смесь — смесь лучшего и худшего. Что такое дурак? Это несчастный, который изрекает одни только глупости. А что такое человек умный? Это человек, изрекающий глупости, как и все остальные, но временами он высказывает и разумную, правильную мысль. Повторяю: временами, и не более того. А ум — даже ум высшего порядка — всегда представляет собою страшную мешанину. Пресса дает картину этой мешанины, картину, которая кажется нам гнусной только потому, что она точна, откровенна и навевает грусть.
Вюйом говорил, не повышая голоса, чуть циничным тоном, вполне подходящим для рассуждений современного мудреца. Лоран два-три раза порывался что-то ответить.
— Возможно! Возможно! — растерянно проворчал он. — Но все это мне противно. Мне противна эта газета. Мне противна моя статья. Мне стыдно за нее.
— Давай, старина, без громких слов, — продолжал Вюйом. — Не забывай, что сотрудничать в этой газете не гнушаются весьма блистательные имена. Сам Мечников поместил в ней несколько популярных статей о фагоцитозе. Как видишь, ты — анахронически — в недурной компании. В прошлом году, в разгар Балканской войны, «Натиск» опубликовал прекрасное послание Анатоля Франса. И не следует тебе привередничать.
— Все-таки надо позвонить этому типу, — прошептал Лоран.
— Какому типу?
— Типу из редакции. Тому, что меня принимал.
— Зачем?
— Чтобы потребовать у него объяснений.
Вюйом поднял брови, выражая вежливое сочувствие.
— Ну, если это тебе доставит удовольствие… А главное, если это тебя успокоит. У меня нет телефона. Подожди минут десять, я выйду вместе с тобой. Позвоним из кафе на улице Деламбр.
Немного погодя друзья спускались по лестнице, и Вюйом еще раз сказал примирительно:
— Напрасно ты кипятишься. У прессы свои, неведомые нам, законы. Помни, что люди в массе своей — то есть обычная толпа — ничего или почти ничего не понимают. Чтобы вбить им что-нибудь в голову, надо все упрощать, надо непомерно раздувать аргументы, всякие трудности надо дробить на мелкие куски, что, в сущности, вполне согласуется с одним из положений картезианского метода. Мы позвоним, но ведь в это время там никого не будет. Подумай: сейчас только девять.
— Прости, — молвил Лоран смущенно и вместе с тем упрямо.
Телефон помещался в закутке, позади зала. В темном уголке, у аппарата, где стояли друзья, уже реял запах жаркого и капусты. Вюйом позвонил в редакцию. Там оказалась только одна из секретарш, она зевала и отвечала вяло и односложно.
— Спроси у нее, — подсказал Лоран, нахмурившись, — спроси номер телефона того типа, который меня принимал.
— Рикарди?
— Ну да, Рикарди.
— Если хочешь, пожалуйста, — равнодушно согласился Вюйом.
В конце концов они получили адрес и номер телефона журналиста.
— Алло, — говорил Вюйом ровным, певучим голосом. — Друг мой, звоню вам по поводу статьи господина Паскье. Ведь господин Паскье очень недоволен.
Трубка имелась только одна. Лорану показалось, что в телефоне раздался смех, и он стал перебирать ногами, как лошадь, готовая лягнуть. По проводу шел непонятный для него разговор. Вюйом шептал какие-то слова, обрывки фраз: «Но я… Ну, конечно… Я так ему и говорю. Но надо понять… нет опыта… Он во что бы то ни стало хотел вам позвонить… Да, да… Извините меня».
Вюйом отошел от аппарата и спросил:
— Хочешь сам поговорить с ним?
— Нет, нет, — испуганно ответил Лоран.
— Но почему же?
— Я, пожалуй, обругаю его.
— В таком случае лучше воздержаться, — отрезал Вюйом.
Он повернулся к телефону и продолжал разговор: «Я передам ему все, что вы мне сказали. Простите, что побеспокоил вас так рано… Да, да, разумеется, я-то все отлично понимаю».
Вюйом повесил трубку, и друзья вышли на улицу.
— Что он сказал? — мрачно спросил Лоран.
— Он ответил очень определенно. Сказал, что сделал как лучше.
— Я слышал, что он смеялся.
— Будь благоразумен. Не хочешь же ты, чтобы он рыдал.
— У меня такое чувство, что меня одурачили.
— Вовсе нет. Ты становишься чересчур раздражительным. Он сказал, что статью в том виде, как она была, никто не стал бы читать. А теперь, когда ее умело перекроили опытные люди, ее прочитают все. Это ясно как день. У прессы, как у физики или химии, свои законы.
— Прости, — возразил Лоран, — но у меня такое чувство, что я несколько смешон.
— Нет, — сказал Вюйом. — Ты не смешон, ты только излишне чувствителен и, прости за откровенность, чуточку наивен, я сказал бы даже — не в меру раздражителен. Вот увидишь — статья произведет отличное впечатление.
И он добавил, подчеркивая каждое слово:
— Я тут ни при чем, Паскье. То, что я сделал, я сделал, чтобы оказать тебе услугу, словом, чтобы угодить тебе. А ссориться с такими людьми, как Рикарди, — ты этого не понимаешь, — весьма опасно.
— Знаю, — проворчал Лоран, вдруг смутившись.
— Хочешь, пойдем сегодня днем в Общество научных изысканий, — продолжал Вюйом ласково и примирительно, — сегодня оно открыто. Ручаюсь, что тебя там отлично примут.
Лоран колебался. Вюйом добавил:
— Да тебе и нельзя не пойти. Подумают, что ты прячешься. Я зайду за тобою в лабораторию, и отправимся вместе.
Лоран не без волнения пожал протянутую ему руку.
Лорану показалось, что в лаборатории как-то неестественно тихо. Он успокоился, сообразив, что еще никто в Институте не мог прочитать «Натиск», что статью, даже в перелицованном виде, все же должны счесть разумной, что лишь одно лицо во всем мире может понять ее смысл и уловить определенные намеки и, наконец, что это лицо, в силу своего характера, не отважится, пожалуй, подать голос.
И действительно, все утро г-н Лармина никак не проявлял себя. Лоран в одиночестве позавтракал в ресторанчике поблизости от Института, потом вернулся в лабораторию и проработал довольно рассеянно до прихода Вюйома.
День был солнечный, жаркий. Выглянув на улицу, Лоран сказал:
— Мы возьмем открытый экипаж, вон там как раз стоит один. Мы отдохнем, проветримся.
— Знаешь, твоя статья всеми встречена весьма благосклонно, — говорил Вюйом, пока извозчик катил по только что политым бульварам. — Я видел Шарля Рише. Он мне сказал: «Паскье — благородный человек. Передайте ему мои поздравления. Статья превосходна и по тону и по форме». Повторяю дословно. Видел я и Дебара. Он сказал, что считает статью просто замечательной. Мы с ним проговорили о тебе целых полчаса. Оказывается, ты, быть может, сам того не зная, воскрешаешь старый конфликт, в котором давно еще столкнулись интендантство и военно-медицинская служба. Все то же: наука стремится освободиться от чиновников, которые упорно пытаются опекать ее. Ты виделся с Лармина?
— Нет.
— Когда Лармина прочтет статью, он отнесется к ней, как все. Он поздравит тебя. Я сейчас завтракал с Шартреном. Он воскликнул: «Голубчик Паскье судит трезво и очень смел». А вот и Бло. Я расплачусь с извозчиком, а ты ступай поздоровайся с папашей Бло. У него из кармана пиджака торчит уголок «Натиска».
У г-на Бло, руководителя семинаров в Сорбонне, было простодушное, сияющее, румяное лицо, обрамленное седой пушистой бородкой.
— Не знал, что вы так хорошо пишете, — сказал он. — А ведь нам так нужны люди вашего пошиба! Все, что вы говорите о наших отношениях с администрацией, — превосходно, Паскье. Я рукоплещу вам. Я всю жизнь воевал по вопросам такого рода.
Лоран упивался словами старого педагога, и восхитительное чувство облегчения и гордости разливалось в его груди.
— Зайдем, хорошо? — говорил Вюйом, беря Лорана под руку. — Мы посидим четверть часика, не больше. Главное — почувствовать моральную атмосферу почтенного собрания.
Заседание началось. Один из членов Общества, стоя у кафедры, слабым, еле слышным голосом, читал доклад. Только несколько глухих, сосредоточившихся в первом ряду, слушали его, приставив дрожащие руки к ушам, заросшим белым пушком. Подобно тому как евреи оглашают синагогу своими дрязгами и радостями, завсегдатаи этих собраний переговаривались, образовав небольшие группы, — кто шепотом, а кто и во весь голос. Председатель временами постукивал карандашом по столу, требуя тишины, которой, казалось, никто, включая и самого докладчика, всерьез не желал.
Лоран тотчас же приметил профессора Ронера, своего бывшего учителя; он стоял с кожаным портфелем под мышкой в глубине зала. Маленького роста, но подтянутый и суховатый, с усами и эспаньолкой, он с виду был похож на отставного полковника. Он дружески кивнул Лорану.
