— Дозвольте спросить, товарищ лейтенант?
Кубанский узнал подносчика Яремного, недавно прибывшего на батарею. Был он «с хвостом», как выразился особист, что означало: побывал в плену. Тогда же Кубанский начистоту поговорил с ним и узнал, что еще в первый месяц войны, выходя из окружения, Яремный напоролся на немцев. Гнали его через лес, а чтобы не шел налегке, заставили тащить пулемет, без патронов, разумеется. Через полчаса немцы, в свою очередь, напоролись на засаду, и его освободили. Но плен, хоть и получасовой, есть плен, начались допросы. Яремный рассказал все, как было, и услышал неожиданное: «Ты сволочь, раз помогал немцам нести пулемет!» С тех пор, куда бы ни попадал, особисты с особым пристрастием приглядывались к нему, а он маялся: правильно ли сделал, рассказав все без утайки? С одной стороны — как не рассказать, свои же, а с другой — если бы промолчал про пулемет, никто бы этого и не знал…
— Спрашивай, — поморщился Кубанский, подумав, что речь опять о той маете.
— Я не спрашивать, я попросить хочу… Не знаю можно ли… Но если можно, похороните меня на ГРЭС.
— Чего?! — Он оглянулся на вышедшего следом Лозова. Политрук загадочно улыбался, видно, был в курсе дела.
— Я ведь здешний, севастопольский, на ГРЭС до войны работал. Там и посейчас мои друзья…
— Ты чего, наркомовских перебрал?
— Оно конечно… Я ведь и сам понимаю… Но если сейчас не попросить, то потом-то уж не попросишь.
— Когда «потом»?! — неожиданно для себя заорал Кубанский. — Мы на войне — не забыл?! Может завтра не то, что завещания исполнять, но и вообще хоронить некому будет!…
— Сделаем, — вмешался политрук и похлопал бойца по плечу. — Я не забуду. Все, что можно будет, сделаем.
Боец отошел, и фигура его почти сразу растворилась в колдовском сумраке лунной ночи.
— Твоя недоработка, комиссар, — сказал Кубанский. — Что он, помирать собрался? К бою надо готовиться, а не к похоронам.
— Человек есть человек…
— Прав особист. Если уж заведется червоточинка, так надолго.
— А у тебя? — неожиданно спросил Лозов.
— Что у меня?
— Тобой тоже особисты интересовались.
— Что-то ты, комиссар, не то говоришь.
— Давно хотел сказать тебе, да все откладывал. Помнишь, в декабре приказ не выполнил?
— О смене позиции? Так ведь на другую ночь выполнил.
— А днем за тобой из особого отдела приходили.
— Ерунда какая-то, — отмахнулся Кубанский.
— Мы так и сказали: ерунда. Все, кто был на батарее, так и сказали.
— А они что?
— Собрались к тебе на НП идти, да посмотрели издали, что там, на высоте, творилось, и ушли.
— Чего ж ты мне раньше не сказал?
— Зачем? Отдельные промахи человека не так опасны, как смута, поселившаяся в его душе.
— Хитер ты, комиссар.
— Да уж какой есть…
Посмеялись, похлопали друг друга по плечам и разошлись.
Запарившись на крутых и скользких подъемах, Кубанский добрался до своего НП, ввалился в теплую землянку. Спать совсем не хотелось. Он снова вышел, подышал морозным воздухом, послушал ночь и, вернувшись, сел к столу, подвинул коптилку и раскрыл книгу, накануне принесенную ему старшиной. Это оказались сказки Гофмана, сразу же захватившие его своей мрачной таинственностью. «Что-то ужасное вторглось в мою жизнь, — читал он. Мрачное предчувствие страшной, грозящей мне участи стелется надо мной, подобно черным теням облаков, которые не проницает ни один приветливый луч солнца…»
Озноб пробежал по спине. В самые трудные минуты боев не испытывал Кубанский той жути, какая обволокла теперь. Оторвался от книги, огляделся. В углу, привалившись к стене, сидел бледный телефонист с надетой на голову резиновой лентой от противогаза, под которую была подсунута к уху телефонная трубка. Глаза связиста были закрыты, а губы шевелились. Все привычно в землянке, — так, в полусне, связисты всегда держат связь, контролируя линию, — но теперь это показалось Кубанскому жутковатым.
«Песочный человек… это такой злой человек, который приходит за детьми, когда они упрямятся, он швыряет им в глаза пригоршню песку, так что они заливаются кровью и лезут на лоб, а потом кладет ребят в мешок и относит на луну, на прокорм своим детишкам, что сидят там в гнезде, а клювы-то у них кривые, как у сов, и они выклевывают глаза непослушным человеческим детям…»
Подумалось, что так можно сказать и про войну, только от книги с ее наивными страхами веяло большей жутью, чем от самых страшных рассказов, какие приходилось слышать на передовой. Искусство тому виной или на него нашло сегодня?
В углу что-то свое пробурчал телефонист и вдруг протянул трубку:
— Товарищ лейтенант, вас из штаба полка.
Дежурный по штабу незнакомым сонным голосом продиктовал данные для ведения методичного одиночного огня, 10 минут выстрел, в район Верхнего Чоргуня. Не поднимаясь со своего места, Кубанский передал данные на огневую позицию и вновь уткнулся в книжку.
«Тут дама вошла в комнату, и испуганный Перегринус хотел, было воспользоваться этим мгновением, чтобы поскорее ускользнуть, как незнакомка схватила его за обе руки…»
— Выстрел! — крикнул связист, по-прежнему не открывая глаз.
Оторвавшись от книги, Кубанский встал, вышел из землянки, шагнул к дежурившему у стереотрубы бойцу. Услыхал выстрел орудия, характерный клекот летящего снаряда, хорошо слышный в тишине этой необычно спокойной ночи, затем увидел вспышку разрыва. Чуть погодя донесся и звук разрыва. Все было, как и должно было быть. Теперь дежурное орудие каждые десять минут будет посылать снаряд за снарядом в указанный район, и следить за этим ему, комбату, без надобности. Он вернулся в землянку и снова погрузился в нереальный страшный мир выдумок Гофмана.
«Когда очнулся, невыразимый страх из его сновидения был все еще жив в нем. Он ринулся в комнату Антонии. Она лежала на кушетке с закрытыми глазами, со сладкой улыбкой на устах, с молитвенно скрещенными руками, — лежала, как будто спала, как будто грезила о неземном блаженстве и райских утехах. Но она была мертва…»
— Товарищ лейтенант! — тревожно позвал телефонист, протягивая ему трубку. Теперь он уж не дремал, а сидел прямо, уставясь на комбата испуганными глазами.
А комбат глядел на него, с трудом возвращаясь из мира сказочного бреда к реальности.
— Орудие разорвало! — бился в трубке голос старшего по батарее. — Снаряд разорвался в стволе. Горит порох.
— Уберите горящие гильзы от остальных. Осмотрите орудие и через десять минут доложите. Огонь вести другим орудием.
Он снова вышел из землянки, всмотрелся в темень, где была батарея. Ведь слышал же выстрел, и полет снаряда слышал, и ясно наблюдал разрыв. Как мог один и тот же снаряд взорваться в стволе и в расположении немцев?! Может, померещилось все это? Начитался чертовщины и померещилось?
Через десять минут старший по батарее доложил, что у ствола орудия оторвано 20 сантиметров дульной части, ствол сорван с люльки и со штоков цилиндров противоотката и накатника. Порох потушен, при этом один человек получил сильные ожоги.
— Кто?! — испуганно выкрикнул Кубанский, боясь услышать фамилию, о которой сразу подумал.
— Яремный.
Это было уже слишком. Кубанский схватил книжку, сунул в карман. Но карман оказался узок, книжка согнулась там, мешала. Он попытался положить ее в планшетку. Переполненная планшетка не застегивалась. Бросить на столе? Но как не хотелось оставлять ее тут. Дежурный будет читать, чего доброго телефонист…
«Вот так, наверное, сходят с ума», — подумал Кубанский. Что книжка? — Выдумка. А путается на пути, как малозаметное препятствие. Пометавшись глазами, он сунул книжку в приоткрытую дверцу печурки. Поймал удивленный взгляд телефониста, но ничего не сказал ему, выскочил из землянки, хлопнув дверью…
VI
Красноармеец Яревшый умер в медсанбате от ожогов на четвертый день, успев выговорить у врачей обещание, чтобы его хоронили не как всех, умерших от ран, а сообщили в часть, поскольку командир дал слово похоронить его на ГРЭС, где Яремный работал до войны. Время было тихое, и врачи не забыли последней просьбы умирающего, позвонили в часть. Комиссар полка, в свою очередь, позвонил на батарею политруку Лозову, и тот подтвердил, что да, был такой странный разговор с красноармейцем Яремным, но разговору тому не придали значения. Кто же всерьез будет заботиться о собственных похоронах, когда сам жив и здоров?
— Об этом вашем обещании кто-нибудь еще знал? — спросил комиссар полка.
— Вся батарея знала. Смеялись, говорили: Яремный желает, чтобы его хоронили, как генерала, на Малаховом кургане.
— Как вы думаете, надо выполнять обещание?
— Думаю, что надо.
— В таком случае берите двух человек и приходите в штаб. Что-нибудь решим.
