— Об этом вашем обещании кто-нибудь еще знал? — спросил комиссар полка.
— Вся батарея знала. Смеялись, говорили: Яремный желает, чтобы его хоронили, как генерала, на Малаховом кургане.
— Как вы думаете, надо выполнять обещание?
— Думаю, что надо.
— В таком случае берите двух человек и приходите в штаб. Что-нибудь решим.
Возле землянки склада Лозов увидел завскладом ОВС старшину Потушаева и сразу понял: вот кто поедет хоронить. У этого штабного щеголя с всегдашней, будто приклеенной, улыбкой на маленьких чувственных губах было особое чутье на все необычное: везде-то он хотел успеть. Никого, впрочем, это не раздражало, поскольку Потушаев с такой же энергией рвался в немецкий тыл, как и в свой.
— Едем? — спросил он, поглаживая свои маленькие усики.
Лозов пожал плечами, и ничего не ответил.
Вышло так, как и предполагал. Комиссар полка сказал, что поскольку старшине Потушаеву все равно надо ехать в город, то он и отвезет тело красноармейца Яремного. Два бойца пускай едут с ним, отдадут честь герою, а он, Лозов, если не возражает, может возвратиться на батарею.
Лозов не возражал.
День был пасмурный, с серого неба сыпалась то ли снежная крупа, то ли дождевая морось. Вражеских самолетов не было видно. И в ясную-то погоду они последнее время появлялись не часто, — все были там, на Керченском полуострове. Потому можно было спокойно ехать, не опасаясь попасть под бомбы. Иногда то там, то тут рвались снаряды, но такой обстрел наугад не пугал никого.
До медсанбата доехали быстро. Дорога же на ГРЭС, расположенную на берегу Северной бухты, вела через город, и бойцы, сидевшие в кузове, с интересом глазели но сторонам, совсем забыв о своей скорбной роли. Да и кто на их месте вел бы себя иначе? Похороны давно уже стали делом обыденным, а вот увидеть живой Севастополь им пришлось впервые. Ходили по улицам люди, много людей, даже и девушки в довоенных шляпках, бегал красивый голубой трамвайчик. И дома, как будто, все были целы, и магазины работали. Бойцы взглядывали на завернутые в старые шинели подносчика Яремного, лежавшего на травяной подстилке, и жалели лишь о том, что напоследок не видит он этих улиц, этих людей.
На ГРЭС их уже ждали. И могила была вырыта у каменной ограды, и гроб стоял на краю, обтянутый красным ситцем старого плаката, на котором проступали неотмытые белые буквы. Гроб оказался маловат, и бойцам пришлось помаяться, чтобы втиснуть в него негнущееся тело. Делали они это спокойно, думая о том, что подносчику действительно повезло: убитые в декабрьских боях батарейцы, побольше чином и опытом, лежат в мерзлой земле укрытые единственно своими шинелишками.
Наконец, все было готово, бойцы открыли пятнистое от ожогов лицо покойного, и к гробу один за другим стали подходить рабочие, служащие, все в одинаковых засаленных ватниках. Произнес короткую речь директор ГРЭС с невозможно худым то ли от голода, то ли от болезни лицом, сказал, что после войны тут будет поставлен мраморный памятник в честь электрика Яши Яремного, в честь всех, кто ушел на фронт и не вернулся. Выступил один из бойцов, рассказал, как героически боролся с огнем подносчик Яремный. И старшина Потушаев тоже сказал слово. Не о Яремном, — он о нем и не слыхал до сей поры, — о том, как мужественно громят фашистов советские артиллеристы, как готовятся к решающим боям по окончательному изгнанию врага из Крыма, со всей советской земли. Сказал и о себе, как сам готовится стать разведчиком и каждую свободную минуту зубрит немецкий язык.
Опустили гроб, зарыли могилу, дали три залпа из личного оружия, и Потушаев собрался было ехать по своим делам, но тут запротестовали рабочие, потребовали пойти помянуть павшего героя.
В небольшой комнатке с наглухо забитыми окнами был уже накрыт стол, стояли кружки и настоящие тарелки с ломтиками хлеба, двумя картофелинами и половинками соленых огурцов. Посередине стола дымилась кастрюля «блондинки» — пшенной каши, стояла фляжка с водкой.
Выпили, похрустели огурцами, помолчали. И вдруг заговорили, перебивая друг друга. Не о покойном, о ГРЭС, какой замечательной была эта станция до войны. Потушаев слушал и все больше понимал Яремного, желавшего, хоть мертвым, а вернуться к этим стенам, к этим людям.
Кто-то молча вставал и уходил, — станция работала, звала, — кто-то приходил, поднимал кружку, произносил несколько слов о Яремном, которого тут, как видно, все помнили и любили. И снова — о белых стенах, о трубах, которые пришлось убрать, чтобы не демаскироваться, о праздничных довоенных демонстрациях.
— Пойдемте, мы вам станцию покажем, —предложил невысокий, ничем не примечательный мужичонка, назвавшийся секретарем партбюро.
Потушаев, два бойца и шофер полуторки послушно поднялись, пошли по сумрачным переходам с частыми плакатами на стенах: «Все для фронта, все для победы», «Что ты сделал сегодня для фронта?…»
— Вы бы раньше поглядели, — на ходу говорил парторг. — А теперь что! Машинный зал поврежден бомбежками, распределительное устройство генераторного напряжения сколь раз ремонтировалось, сгорели склад маслохозяйстаа, трансформаторы на ладан дышат, линии сто десять киловольт еле держатся…
— Как же вы ток даете? — посочувствовал Потушаев.
— Даем, — развел руками парторг, будто хотел сказать, что сам бы хотел это знать да не знает. — Спецкомбинату надо работать? Как ток не дашь?!. — И начал опять рассказывать о бомбежках: — В распределительное устройство угодила, проклятая. Техник бросился отключать напряжение. Прямо на шины высокого напряжения бросился. Как он там не повис, ума не приложу. А в другой раз котел изрешетило. Пар, ничего не видать. Люди прямо в кипяток кидались, чтобы переключить водные магистрали. А то подожгло баки с трансформаторным маслом… Или вон начальник цеха. Отдыхал на диванчике, вскочил, когда бомбить начали, а сзади — хрясь — вот такой осколок в диване…
— Вы запоминайте, политрук спросит, сказал Потушаев двум бойцам, неотступно шагавшим следом. Были они какие-то одинаковые — близнецы что ли? Пригляделся, нет, не близнецы. Общая жизнь, общие дела-обязанности делают людей такими похожими.
В углу сидела одинокая бабуся, вязала, — спицы так и мелькали.
— Варежки внукам? — спросил старшина. Все-то ему хотелось выразить свое сочувствие, свое сострадание.
— Варежки, — сказала бабуся. Подняла глаза, и Потушаев увидел, что вовсе не старая эта женщина. Настолько не старая, что он отступил и смущенно потер усы.
— У нас все вяжут и шьют, когда пересменка, — пояснил парторг. — Фронту-го сколь всего требуется. И детали для мин делаем в механической мастерской, и оружие ремонтируем.
— Главное же электричество…
— Электричество — само собой.
Больше Потушаев ничего не спрашивал.
Понял вдруг: до самого этого момента жило в нем что-то вроде чувства превосходства. Вспомнилась поговорка, которую кто-то обронил еще там, за столом: «В окопах горе, а тут — вдвое». Тогда он ее пропустил мимо ушей, а теперь вспомнил и подумал, что сам он, наверное, не смог бы жить в такой вот незаметности тыла, откуда врага не видать и нельзя стрельбой отвести душу, а рисковать приходится каждый день.
Где бы они ни ходили, повсюду, то тихо, то оглушающе громко что-то гудело, дребезжало, повизгивало. Порой казалось, что старые, израненные машины вот-вот разнесут станцию. Повсюду пахло дымом, так что, порой, и дышать было невозможно. Но люди, которых они встречали по пути, будто не замечали дыма. Люди знали: от дыма не избавиться, коли сняты дымовые трубы. И терпели, заставляли себя привыкнуть.
— Запоминайте, — говорил Потушаев бойцам. — Расскажете своим. А то устроились там на свежем воздухе, как на курорте.
Бойцы помалкивали, понимали.
Когда вышли во двор, увидели возле своей полуторки пестро раскрашенную старенькую «эмку». Потушаев насторожился, подумав, что прибыло большое начальство, но из «эмки» вылезла невысокая худощавая женщина в довоенном демисезонном пальтишке и беретике набекрень.
— Экскурсанты? — усмехнулся старшина, бесцеремонно разглядывая женщину.
— Это же Сарина, — то ли с испугом, то ли с возмущением в голосе сказал парторг.
Он побежал к «эмке», а старшина стоял и раздумывал, как теперь уехать поскорей, не обижая людей. О Сариной он слыхал. Секретарь горкома партии по промышленности, Сарина была правой рукой Борисова, председателя городского комитета обороны. Она успевала бывать всюду, и не раз, мотаясь по вещевым складам, Потушаев слышал о ней. А увидел впервые.
— Пожалуйста, Антонина Алексеевна, все покажем, — обрадованно говорил парторг. — Вот как раз гости с фронта интересуются.
— Мы к вам не на экскурсию, — резко сказала Сарина, быстро оглядела «гостей с фронта», кивнула и вновь повернулась к парторгу. — Мы к вам с просьбой. Не сможете ли помочь городу топливом? Уголь-то есть?
