— Меня убьет? А я-то что сделал?
— Нет, Джон, извини, это был плохой перевод. Меня. Ну, и поскольку рот у меня теперь заткнут, я не могу спросить, какие еще есть варианты, какую задачу она ставит на переговорах, как говорили у нас в бизнес-академии, не могу вычертить схему движения к положительному ответу, так что остается только крепиться. Но я знаю, что делать. Видя такой поворот, я киваю философски и начинаю расстегивать рубаху. «Ладно, ладно, мы это сделаем, ни в кого не надо стрелять», и, сознаюсь, в голове проходят такие мысли: а) это не худшее; в принципе, она могла быть еще страшнее; б) это мой крест — быть таким желанным, и в) а ведь отнюдь не исключено, что в судорогах страсти я исхитрюсь ее обезоружить. Так что я стал расстегивать рубаху и смотрю на нее таким взглядом, мол, ладно, я делаю это под пистолетом, но я не такой уж бука, так что иди поближе. И что она делает?
— Убивает тебя наповал?
— Нет, хотя догадка хорошая. Опускает ствол и начинает рыдать.
— Врешь.
— Не вру. Клянусь пакостным Богом вашего забитого неприятного народа. Просто ревет в три ручья. Что для меня уже немного чересчур, потому что я-то уже настроился с этим покончить. Начинаются всхлипы. Высх-ли-пы. Ну, я застегиваюсь и деликатненько пытаюсь забрать пистолет, типа: эй, ты же явно изрядно взвинчена, крошка, давай-ка уберем эту штуку и ты поплачешь себе вволю, а мы подождем, пока тебе полегчает, вызовем коррумпированных и бестолковых стражей закона твоей страны и посмотрим, кто предложит больше взятку. Но, как ни удивительно, она не поддается, и вроде вяло так опять наводит на меня пистолет. Ну, вялый пистолет выстрелит не хуже любого, так что я сажусь на диван и жду ее приговора, как мы дальше проведем остаток вечера. Я же говорю, я такой человек, готов лучше переспать со страшной пожилой клюшкой, чем быть застреленным пулями. Одна из моих фишек.
— Это все про тебя знают. Это и восхищает нас.
— Я готов поверить, что мое чувство времени в тот момент немного ослабло. Поэтому я думаю, что сидел на диване и смотрел, как эта тетка хлюпает носом и время от времени машет на меня пистолетом, где-то, дай подумать, скажем, двенадцать минут. Хлюп, хлюп, носом — швырк, пистолетом потрясет и тряским — в меня, потом уронит, хлюп, хлюп, все сначала. Где-то минут пятнадцать. И ради чего? Стреляла она в меня? Нет. Принудила заниматься сексом? Нет. Она плакала и тыкала стволом, начала говорить, что собирается заявить какое-то требование, и тогда я снова стал расстегиваться, а она: «Нет, не то, не то», — и снова плакать, и потом через несколько минут просто уходит. Я посмотрел в окно, а там все это время ее ждало такси. Вот какой был у меня субботний вечер. И еще немецкая порнушка по кабелю.
— Но почему?
— Да потому что они там все похожи на девушку Сант-Паули.[81]
— Давай перефразируем: но почему?
— Тьфу ты, Джон. Понятия, блин, не имею. Давай взвесим разные возможности. У нее был на редкость плохой день? Я напомнил ей мужика, который убил ее собаку? Она выросла в душераздирающей нищете, без любви? Мда-а, это порази тельная загадка, которая будет мучить нас до могилы. О, кстати, ты меня не отвезешь через пару недель в аэропорт? Я возьму пикап для своего барахла. На неделе получил кое-какие веселые новости.
— А ты вообще собирался ей сказать?
— Я? Нет. Я думаю, ты сказал. В своих статьях. Я сказал ему.
— Ты вызвал полицию?
— А, ну да, конечно! Именно так я и хочу провести мои последние недели в этой чертовой дыре. Да ладно, не дуйся. В конце концов, она меня не застрелила — сосредоточься на позитивном! Это же была, по идее, смешная история. Вы злопамятная раса, ваш народ. Несчастная женщина слегка подвыпустила пар. Никто не пострадал, никому не пришлось заниматься сексом ни с какой старой корягой. Знаешь, я уже и для нее обеспечил немного денег. Она заслужила. И для тебя, кстати, тоже. Невилл с тобой свяжется.
Заикающиеся, неоформленные, не совсем по адресу вопросы, которые Чарлз все равно высмеет и оставит без ответов, спасает от унизительной судьбы стук, брызнувший в стекло с той стороны Джонова и Чарлзова отражений, и появившиеся за стеклом лысая голова и машущая папка. За то время, пока Ники прямиком шагает в кафе и налево — к их столику, друзья не успевают придумать убедительное вранье или согласовать план.
— Привет, малыш. — Она целует Джона в губы, и тот чует запах спиртного. — Эй, я — Ники, — это человеку в пиджаке.
— Мы встречались летом, если я правильно помню, — отвечает Чарлз.
— Ну точно, да, в «А Хазам», ага.
Она жмет Чарлзову руку в реверансе, скидывает свой груз на пустой стул между мужчинами и занимает монетку уплатить пошлину дракону, охраняющему туалет.
— Ты ведь говоришь на венге? Закажи мне что-нибудь хорошее.
— Ну, малыш, — произносит Чарлз, едва звякает белое блюдце и пожилая официантка на бархатной табуретке мрачным кивком пропускает Ники, — не самое удачное начало для вечера нежных ухаживаний. Хочешь убежать, а я тебя прикрою?
— Поздно. Да начнутся нежные ухаживания.
И через несколько секунд Джон встает, а на другой пустующий стул между мужчинами опускается Эмили.
— Здравствуйте, джентльмены. Рада видеть, что вы поддерживаете старые традиции.
Недавно утром, учуяв запах дизельных выхлопов, смешанный с весенними ароматами, Джон решил, что теперь они с Эмили наконец равны; то, что он хранил ее тайну всю долгую, полную событий зиму, что-то доказывает. И пока решимость не прошла, он позвонил ей и ни с того ни с сего пригласил на à trois[82] (да ради бога, ничего особенного, в воскресенье). И она отвечала с такой неподдельной охотой, что Джон моментально воодушевился и, положив трубку, лег и воспринял серию обновленных и почти правдоподобных грез о будущей Эмилической благодати. И вот она плюхается на стул, распускает и снова собирает в хвост волосы, и вид ее абсолютно не волнует Джона. Ее роли в Джоновых снах зимне-весеннего сезона были жар и трепет, она являлась размноженной, возведенной в степень: кипящая космическая сущность женского, едва ли не беспредельная, почти индусская. В жизни, однако, она не способна менять форму, не пылает, заметно усталая. Бледна, как любая не-стриптизерша после зимы на центральноевропейской равнине. Белая оксфордовая блуза уныло обвисла, неглаженая.
Ники возвращается и снова целует его в губы: совершенно беспричинный жест: в конце концов, после Надиной квартиры три недели тому назад они не виделись, и к тому же несколько минут назад она его уже целовала. Джон какой-то миг думает, что Ники испугало появление незнакомой девушки, и она решила сразу показать ей, кто есть кто, но тут же признается себе, что в жизни так не бывает. Он представляет женщин друг другу. Лицо Чарлза складывается в его любимую гримасу.
— Приятно познакомиться, — говорит Эмили, и Джону мерещится холодность в ее голосе, или (тут же поправляет он себя) он просто надеется, что в ее голосе холодность.
Он забавляется сопутствующей догадкой, что это Эмили ревнует, и что в этот раз впереди их ждет другой сюжет, получше.
— Да, но, если быть совсем точной, мы встречались летом в «А Хазам», — поправляет ее Ники с явной затаенной досадой.
— Да? — Джон видит, что Эмили на миг смущается. — А, да, конечно. Помню. — Джон благодарен Эмили за ее стремление всем облегчить жизнь.
Повисает молчание, потом Габор просит Ники показать, что у нее в папке, и она тянет из черных бумажных корочек какой-то фотоколлаж.
— Называется «Мир», — говорит она, передавая фотографию Эмили. Та держит снимок, пока двое мужчин склоняются рассмотреть.
Семья из четырех человек на пикнике в парке. Расселись на небесно-голубом одеяле под голубым одеялом неба, вокруг корзинки с лоснящейся едой: улыбающиеся мать и отец, улыбающаяся девочка и младший улыбающийся мальчик. Улыбаются все. Мать с улыбкой распаковывает еду. Мальчик с голодной улыбкой смотрит на угощенье. Отец, улыбаясь, держит руку у матери на плече. Девочка, одетая в девчачье платьице, лежит на животе, подперев ладонями улыбающееся лицо и болтая голыми ногами. У матери не хватает одного зуба. У мальчика течет слюна из дальнего уголка рта и сочится кровь из повернутого к зрителю уха; его рыжие брючки фантазийно грязны Отец смотрит голодными глазами не на еду; проследим за его взглядом: он голодными глазами смотрит на что-то другое. У девочки на каждой босой подошве наклеено по три параллельных полоски лейкопластыря. За деревом, наполовину скрытый, голый, не считая плаща, фетровой шляпы и солнечных очков, сидит на корточках мужчина и, испражняясь, фотографирует семью из своего тайного наблюдательного пункта.
— Предполагается, что это ты, Джонни, — быстро и негромко объясняет Ники, чтобы не разглашать очевидное.
