Она открывает дверь и оставляет открытой. Ни слова не говоря, возвращается через комнату к холсту. Влезает на заляпанную краской деревянную табуретку, тянется за кистью, но тут же снова ее кладет. Вильнув бедрами, крутит табуретку и оборачивается к Джону.
— Так что было прошлой ночью? Трахнул свою крестьянку? А?
— А ты на что злишься?
— Трахнул. Невероятно.
— Перестань. Я пришел, потому что мне надо с тобой поговорить. Меня только что уволили, я как-то…
— Прошу тебя. Перестань. Хватит. Уйми эту мелкую тряску, которую я слышу, ладно? Объясни мне кое-что: как я превратилась в такую, к которой ты приходишь поплакаться? Один раз — ладно, но это было маленькое чуднóе исключение. Я самый неподходящий для такой работы человек в мире. Не бывает человека, которого это интересует меньше, чем меня, ясно? Именно поэтому у нас есть правила дома. — Она опять вертит сиденье бедрами и хватает кисть.
— Ты ревнуешь?
Она запускает кисть кувыркаться через всю комнату — кисть ударяется в грязное ростовое зеркало со слабым «тик-клик-клик», оставляя на стекле два синих мазка.
— Боже мой. Люди, вы меня убиваете. Вы меня, блядь, убиваете. Если я и ревную, то, поверь мне, здесь нечем гордиться, мудила. Как же вы мне все омерзительны.
— Пожалуйста, поговори со мной. Я себя чувствую так, будто…
— Хватит, Джон, что бы ты там ни чувствовал, это жизнь, и далеко не самая интересная ее часть. Так что избавь меня.
Джон валится навзничь на ее постель и бросает в потолок заскорузлый, заляпанный краской теннисный мяч, ловит прямо у лица.
— Раз уж ты спросила — нет, я не трахнул свою крестьянку, хотя почему это заботит тебя, я постичь бессилен. Я знаю ее дольше. Я всегда чувствовал к ней, не знаю, как будто…
— Иисусе всеебущий. — Мольберт с грохотом валится на пол и на спинке скользит навстречу своему быстро приближающемуся двойнику. Джон ловит мяч на отскоке и замирает, одной рукой стискивая желтый ворс, будто окаменевшая кошка с клубком. — Слушай, тупица, мы тут все в кого-нибудь влюблены, понял? Поголовно. Каждый распоследний идиот, которого я только знаю. Это слегка утомляет. Если мы все начнем говорить о наших маленьких тайных болях, они перестанут быть тайными, и мы все будем такие одинаковые, что, наверное, друг друга поубиваем. — Ники смотрит на Джона в упор и тяжело переводит дыхание. Ее тон меняется — теперь он чуть спокойнее, принужденно добрый: — Ну, пожалуйста, ну, пожалуйста, уходи, дай мне поработать.
Джон лежит в своей постели. Бунгало Эмили настойчиво провозглашает свою опустелость, а телефон — глухое одиночество. Джонов автоответчик воспроизводит не меньше пятнадцати щелчков положенной трубки и одно длинное послание с угрозами от «Ли Райли, хочу пообщаться с вами по поводу некоторых жалоб от многочисленных лиц женского пола из состава сотрудников посольства, у меня, сэр, фактически несколько жалоб, поданных многими нашими леди о том, что можно классифицировать только как…»
Джон отключает запись. Он лежит в постели, и в голове звучат слова полюбившейся ему песни, хотя голос венгерский и незнакомый. Джон окунается в сон и выскакивает, как ребенок, преодолевший холодную морскую воду. В балконную дверь входит Надя, она несет с собой лунный свет.
— Это вопрос силы воли, Джон Прайс, — говорит она своим крепдешиновым голосом кинозвезды, — и сильные люди такого просто не допускают.
— Чего не допускают? — спрашивает он. — Чувств или разговоров о них?
— Вот именно, — отвечает она и садится ему на грудь — отчетливо слышен слабый хруст. Медленно, нежно она ведет своим молодым прозрачным лунным пальцем по его сомкнутым губам. Медленно, мягко просовывает палец ему в рот, сначала прозрачный лунный ноготь, затем старинный бесплотный сустав — поначалу это нежное сексуальное ощупывание. Внезапно Джону страшно, но он не знает, как управлять мышцами челюсти, чтобы воспрепятствовать вторжению, Ее ноготь режет мякоть Джонова языка — треск, будто рвется ткань, — потом легчайшим мимолетным прикосновением крошит зубы. Проткнутый содрогающийся язык остается на месте, а зубы сыплются в горло, забивая его, — все, кроме одного огромного моляра с аркой двух корней, вроде моржовых клыков, который она вынимает у него изо рта и держит двумя пальцами перед его широко открытыми мокрыми глазами. — Будет что включить в отчет, — шепчет она и старческой рукой касается Джоновой промежности, потом уходит тем же путем, каким пришла, через закрытую балконную дверь, забирая с собой лунный свет.
Он много спит, часто, хотя не всегда — ночью. Ли Райли оставляет ему несколько сообщений, и Карен Уайтли тоже. По булыжному говору дремучего юга и красочной солдатской фразеологии Джон пробует реконструировать самого Райли; он рисует лысого, плотного отставного морпеха с прищуром и усами (похожего на телевизионного частного детектива в дублированном сериале по немецкому кабельному каналу). На улицах Будапешта он встречает несколько воплощенных приближений к этому наброску и пытается, всякий раз слишком поздно, избежать встречи взглядами. Трудно отыскать Эмили, не натолкнувшись на Райли или его людей. Как он будет держаться, когда его станут избивать? Будут ли ему при этом нашептывать жаркие угрозы или, не мудря, поставят на непреодолимую силу неуличающей бессловесности? Объявят ли они себя или прикинутся венгерскими хулиганами, нанюхавшимися клубными ребятишками, цыганами? Фингалы. Сломанный нос, пинки по ребрам или в пах. А потом в мемориал Бориса Карлоффа — несколько швов несвежей ниткой от курящей вонючей медсестры.
Она все не возвращается. Когда дверь ее бунгало после мучительно долгой неподвижности открывается и Джон слетает с деревянной скамьи через дорогу, он натыкается только на выходящую Джулию.
— А, это ты! Мы тебя сто лет не видели, — воркует она, такая совершенно обычная. — Как ты? Нет, она в отпуске. Ну, типа, как правило — две недели, но вообще-то я не знаю. Она не сказала. Но, слышишь, я скажу ей, что ты забегал. А ты поскорее куда-нибудь с нами сходи, даже если ее еще не будет, мм? О, извини, дорогой, это было жестоко, да? Между нами, я думаю, вы, ребята, правда здорово подходите друг другу. Конечно, мы об этом говорили, глупый. Но знаешь ведь, Эмили ничего нельзя внушать. Еще бы ты не знал. Она как… нуда ладно. В любом случае приходи. Мы с Джулией сегодня вечером идем в новый…
Джон сидит в «Гербо» — если не в тот же день, то в какой-то очень похожий. Ему нужно убить время, и оно послушно выстраивается в очередь к эшафоту. Дни лениво отказываются различаться. Она может прийти в «Гербо», поддержать старые традиции.
Райли больше не оставляет сообщений, так что Джон, подняв воротник, снова храбро является в посольство. Другой морпех (или тот же морпех, но в другой маске) говорит:
— Миссоливервотпускесэрнехотитеоставитьсообщение?
Джон качает головой в металлический интерком. Он выходит из здания, когда осторожный лимузин выгружает на тротуар пассажира. Джон узнает посла, Робин Гуда с Хэллоуина, вспоминает ее руки, затягивающие шнуровку на его ярко-зеленом колете.
— Она в отпу-пуске, сынок, — заикается посол на Джонов внезапный вопрос на тротуаре, а венгерские полицейские с автоматами окружают их, обернувшись вовне, готовясь к возможному нападению, — кокон синих виниловых спин создает внезапное и сбивающее с толку уединение посреди улицы для импровизированного интервью.
— Куда она поехала? — вопрошает Джон.
— Вы как жена французского по-посла. «Где ми-милая Эмильи, hein? Мы хотим сделать приглашение на обед?» Но, сынок, как я сказал мадам Ле-ле-ле летние отпуска — это частное дело. — По какому-то неуловимому для Джона сигналу оболочка из полицейских раскрывается с одного конца, и посла всасывает здание. Джон смотрит, как черная кованая решетка закрывается за дипломатом, снисходительно принимающим скрипучий, но формальный поклон Старого Петера. Полиция рассеивается: по будкам, за углы. Где-то рядом играет боливийский оркестр: гитары и дудки, горы и кондоры, любовь и месть, можно купить кассеты.
В дверь звонят, звонили, позвонили, скоро перестанут звонить — брызги глагольных времен кропят его сон, пока он не встает и не плетется в тумане к двери.
— Балбес, у тебя что, будильника нет? — Чарлз одет в потертые джинсы, футболку с рок-группой, давно вышедшей из моды, и кеды. — Просыпайся, чувак. Поспать можешь в машине и разбить ее на обратном пути. Там это меня уже не касается.
Оранжевый пикап «МЕДИАН ВЕНГРИЯ» с черными крыльями на боках несет в брюхе Чарлзовы пожитки. Чарлз правит, подавшись вперед, подбородок на руках, сложенных на руле, радио потрескивает, ловя и теряя средний диапазон.
— Ты выглядишь триумфатором, — говорит Джон, когда они выезжают на автостраду, неотличимую от автострад Огайо, Калифорнии, Онтарио, Небраски.
