Знаете, детка, такие глубокие старики, как я, живут по своим календарям. Прожитая жизнь кружит, возвращается и настигает... В последние месяцы меня терзает память. Она летает надо мной, как ястреб, подкарауливает минуты, когда я остаюсь одна, и падает камнем на мое сердце... Это расплата... По-видимому, иным сволочам, вроде меня, память перед смертью дана, чтобы опомниться и понять...
– Анна Борисовна!
– Опомниться и понять! – повторила старуха настойчиво, останавливая Нину устало поднятой ладонью. – Я обижала близких. Всю жизнь я обижала их походя... Моя дочь... Впрочем, нет, не о дочери... Последнее время я возвращаюсь к семье – мать, отец, братья... То, что я не задумываясь отдала когда-то за творчество, за независимость, за какие-то дальние высокие берега, которые после долгого пути к ним оказались голыми скалами. И тогда я поняла, что к концу пути остается только то дорогое, с чем ты начал этот путь. Все прочее зыбко...
Я всегда отметала прошлое, обгоняла, жила впереди себя самой. Меня глодала ненасытная жадность до завтрашнего дня. До любого: счастливого, несчастного, главное – завтрашнего дня... А сейчас я лежу и часами вспоминаю ту церковь, недалеко от дома, куда мы детьми лазали через ограду. И мне не скучно. Я часами вспоминаю наш дом, обычный, двухэтажный, каких в Ростове было множество: внизу «мертвые комнаты» – столовая, зал – традиционных два зеркала, круглый стол с непременным на нем семейным альбомом фотографий... Прежде не было безобразной мебели, прежде любили форму... У нас жила бонна, немка из Риги. До сих пор я глубоко убеждена, что она плохо говорила по-немецки и хорошо – по-русски.
А еще была вековуха Людмила. Она жила неподалеку, всегда на Пасху, на Рождество приглашала нас к себе и угощала. Мы, дети, очень любили ходить на праздники к Людмиле... До гимназии нас провожал швейцар Ибрагим, добряк необыкновенный, мы его обожали. Вообще самыми честными людьми считались татары... Удивительно – все передо мной как живые. Обаяние небольшого городка! Вечерние гуляния по главной улице – дочка зубного врача, ее сестры – музыкантши... Сейчас я тянусь к ним, нет, другое – память когтит мою душу и бросает ее, как кровавый шматок, в прошлое... Именно сейчас, когда не осталось сил сопротивляться этому безжалостному хищнику... Две ночи мне снится Стасик... Мой брат... он был блестящим журналистом... Революция застала его за границей, и много лет он пытался вернуться в Россию... Наконец, когда разрешение было получено, уже в пути, в поезде, он заболел тифом и умер... Я... много лет отсылала Стасика восвояси, когда он... редко, очень редко приходил ко мне. Я отсылала, чтоб не тревожил... А сейчас не могу, нет сил... И он приходит... Аня, говорит он, мы так давно не виделись...
Анна Борисовна закашлялась, захрипела, тряся головой, пытаясь продохнуть. Нина быстро отвинтила крышечку ингалятора и поднесла его ко рту старухи. Та несколько раз жадно вдохнула. Нина накрыла ладонью ее большую слабую руку и сказала мягко:
– Анна Борисовна!.. Отдохнуть.
– Черт возьми, не понимаю вас! – воскликнула старуха с удивительной, неизвестно откуда взявшейся энергией. – Вы же творческий человек, литератор! Вы должны наблюдать сейчас превращения человеческой личности, этот таинственный переход от жизни к смерти... Это... это страшно интересно... И не делайте скорбного лица: все нормально, в моем возрасте жить уже неприлично... – Она снова закашлялась и, ослабев, молчала минут десять. Потом опять заговорила, тихо и внятно: – Моя жизнь в своем роде уникальна. Она так длинна и так изломанна, что ее можно было бы сложить, как складную линейку... Подождите! Это не бред... Я чую, кто-то и вправду складывает наши жизни, и начало совпадает с концом так верно, что, должно быть, когда я вздохну в последний раз, я же где-то вздохну впервые... Моя жизнь уникальна... Судьбой уготовано было стать мне историком, я же никем не стала... Впрочем, всю жизнь я любила искусство... Наблюдайте, детка, наблюдайте... Отчего вы не пишете роман?
– Не знаю. Таланта нет, – негромко ответила Нина, все еще держа свою ладонь на руке старухи.
– Бросьте, это у вас не таланта, а сюжета нет. Нет у вас сюжета собственной жизни, вы вяло живете, понемножечку, по глоточку. Все вы испуганы прошлым, хотя и не попали под его гусеницы... Вот вы, рождения каких-нибудь пятидесятых, трагедий мировых не знали, а как задавлены, как ущербны! И жизнь ваша тесна, как малогабаритная квартира... А я... я несу в груди три войны, погромы, тридцатилетие инквизиции усатого – это целое кладбище близких... И я не испугана прошлым... Нет, не испугана... Я люблю все страдания своей жизни... Да... Ваша литература... Я читала, мне Сева совал с восторгами... Свободы нет, голубчик, нет пространств... Пепельницу какую-нибудь опишете так, что Бунин от зависти в гробу перевернется, а страсти нет. А искусство – это страсть. Это любовь. Это вечное небо... А вы за пепельницей неба не видите...
– Какая пепельница? И кто – мы? – раздраженно спросила Нина.
– Дух не взмывает, тесно... – словно не слыша, продолжала Анна Борисовна медленно, с тяжелой одышкой. – Жизнь ваша не увлекательна, нет сюжета... Голубчик, а что б вам взаймы не взять сюжет чужой жизни, а? Нет, правда. Вот вам готовый сюжет: действие завязывается в конце прошлого века, в Петербурге. Студент университета, дворянин, русский мальчик, воспитанный на законе Божьем, на религиозных праздниках (тут... недурно дать... кусок детства, знаете – Сочельник, окна в морозных лапах, Пасха, блины на Масленицу – впрочем, нет, вы не знаете), русский мальчик, студент университета... случайно попадает на концерт приезжей индийской танцовщицы Ананды Майя. Какой-то любитель фольклора... всучил ему билет... Итак, он попадает на концерт, видит на сцене... смуглое гибкое чудо и влюбляется до безумия. Ищет встречи, трижды в день посылает корзины цветов, наконец добивается ее внимания. Словом, они полюбили друг друга.
А ее отец – крупная фигура в одном из центров буддийской религии, тут уточнить, может быть, – настоятель монастыря. Студент мчится в Индию просить руки... возлюбленной, а папаша ему... условие: отдам дочь, если ты перейдешь в нашу веру. Тот – что вы думаете – готов! Готов, ибо влюблен вусмерть. Но в их религию перейти не простой фокус. Иноверец, желающий принять буддизм, должен написать какой-то научно-религиозный трактат. Студент согласен! Бросает все: Россию, университет, близких – и во имя любви садится за писание трактата. Тема: «Переселение душ»... Впрочем, это я сейчас придумала. А вы что-нибудь другое соврите.
В процессе работы студент так увлекается, так воодушевляется... так проникается мудростью и высотой духа буддийской веры, так с головой погружается во всю эту штуку, что пишет не один, а несколько трактатов... Наконец представляет свою работу на суд столпов религии. Те в восторге, отец дает согласие на свадьбу, влюбленные счастливы, – идиллия, благоухание лотосов и прочая чушь... За неделю до свадьбы Ананда Майя заболевает крупозным воспалением легких и умирает.
...Обезумевшему от горя студенту ничего не остается, как возвратиться в Россию. Отец Ананды Майя умоляет остаться, обещает... славу и высокое положение, но тот непреклонен: я покинул Россию ради Ананды Майя. Сейчас, когда ее нет в живых, я должен вернуться. Могу дать обет безбрачия. Нет, отвечает ее отец. Ты должен жениться, должен жениться и родить детей...
Потерявший вкус к жизни, к любви... герой едет в глубинку Сибири и... выбирает самую неказистую и несчастную старую деву по имени Иликанида Арефьевна. Женится на ней и всю жизнь нежен и предупредителен с этой каракатицей. К старости она несколько облагородилась рядом с ним. Но это неважно.
У них родилось четверо детей... Троим придумайте какую-нибудь судьбу, дело ваше. А старший... Старший сын, художник левого толка, очень талантливый человек, исчез в тридцать восьмом году... Сгинул за кожаными спинами... За ним пришли ночью... Больше я его не видела... Это был Сашин отец, отец моей дочери... Странно, что – его, а не меня. У меня-то и в те времена язык болтался без привязи. А он всегда был так осторожен, слова лишнего не скажет... Да... Очевидно, как более талантливый человек, он был опаснее меня. Талантливые всегда чрезвычайно опасны в обществе кожаных спин... Потом долго тягали домработницу Олю-ню, выясняли – не упоминают ли хозяева иностранных имен в разговорах. Олюня честно призналась – упоминают: «Мане... Де-ха... да ще трэтий с ими – Ван Хох!..»
Душно... Откройте форточку, Нина, вот тем шестом, в углу... Спасибо...
Анна Борисовна бормотала, прикрыв глаза, в полусне:
– Итак, буддист, студент, влюбленный, да... Он долго прожил, всю жизнь поддерживал связь с тем монастырем и исповедовал буддийскую веру... Кажется, в сон... клонит... По поводу веры – тут забавная штука... Наш здешний форматор Ленька... болван отпетый, но хороший человек... Формует – никогда не знает, кого формует, ему неинтересно. Прекрасный форматор... Им дано умножить произведение, понимаете? Сопричастность... Набрасывают на скульптуру... сбивают молотком, стамесками... кусковая форма... разделяют на части...
