А. Л. Цыпкин
•
АДВОКАТСКАЯ ТАЙНА
Значение адвокатской тайны
Адвокатская тайна — это один из тех вопросов адвокатской деятельности, который привлекает большое внимание, по поводу, которого усиленно спорят, о котором много писали и пишут. Нет, кажется, ни одного крупного старого юриста-теоретика в области уголовного права и процесса, который не касался бы этого вопроса. Об адвокатской тайне высказывались Бентам, Миттермайер и Фридман; Эли, Молло и Пикар; Кони, Фойницкий, Владимиров, Арсеньев, Васьковский, Зарудный, Грузенберг, Кулишер.
Адвокатская тайна предстает зачастую в виде неразрешимой проблемы, вызывая оживленные диспуты, острые споры. Это один из «вечных» вопросов адвокатской деятельности, объявляемый неразрешимым подобно квадратуре круга.
Институт адвокатской тайны восходит еще к эпохе Римской империи. Римские юристы предписывали председательствующим в судах, чтобы они не позволяли адвокатам принимать на себя роль свидетелей по делам, где они выступают защитниками.
Большинство авторов высказывалось за признание адвокатской тайны. Различались только границы тайны, намечавшиеся отдельными авторами,[1] по-разному обосновывалась необходимость этого института. Одни указывали, что адвокатская тайна является необходимым спутником правильно осуществляемого правосудия — «без тайны совещания — нет защиты, нет правосудия», другие во главу угла ставили интересы подсудимого, иные рассматривали вопрос под углом зрения защиты.
Обязанность тайны установлена в общем интересе, писал Эли, указывая, что ее нарушение оскорбляет не только лицо, которое доверило тайну, но и всё общество, так как оно лишает профессии, служащие опорой обществу, того доверия, которое должно окружать их.[2] Чтобы достойно выполнить то назначение, к которому призваны адвокаты, писал Молло, им прежде всего необходимо доверие клиента. Его не может быть там, где нет уверенности в сохранении тайны (курсив Молло).[3] А. Ф. Кони в «Нравственных началах в уголовном процессе» писал: «Слепая Фемида должна быть и глухою».[4]
Проф. Фойницкий иначе ставил вопрос об адвокатской тайне. Признавая профессиональную тайну, он указывал, что «закон поступается интересами правосудия» (курсив наш) и ставит выше их этические интересы профессиональной тайны.[5]
Другой русский дореволюционный юрист К. К. Арсеньев основывал наличие адвокатской тайны на существе отношений защитника к подсудимому, которые «предполагают полную откровенность со стороны подсудимого, правдивое сообщение всех обстоятельств дела… подобная откровенность немыслима без уверенности, что всё конфиденциально, в интересах защиты, сообщенное защитнику останется только одному ему известным и ни в каком случае обнаружено не будет».[6] Проф. Л. Е. Владимиров также подчеркивал доверие подзащитного к своему защитнику. «Адвокатура, как сословие, основана на доверии, а потому всё, что подрывает это доверие, должно быть устранено».[7]
Очень широко ставил вопрос об адвокатской тайне К. Миттермайер, который считал, что защитник не имеет права открыть тайну даже и в таком случае, если она относится к сообщникам обвиняемого.[8]
Против адвокатской тайны высказывался И. Бентам. В своем трактате «О судебных доказательствах» он ставил вопрос: можно ли требовать или допускать разоблачение адвокатом таких фактов, которых обнаружение будет вредно его клиенту, в деле уголовном или гражданском, — и на этот вопрос отвечал: да. Зачем он был бы освобожден от этой обязанности? Какой действительный вред может произойти от этого обязательства? Никакого, разве считать вредом наложение на известное лицо наказания, ему следующего. «…Кто от этого пострадает? Не честный ли и невинный его клиент? Конечно, нет: не совершивши никакого преступления, не имея в виду никакого, ему не предстоит признаваться ни в обмане, ни в преступлении».[9]
Интерес к вопросу об адвокатской тайне в отдельные моменты особенно усиливался. Это объяснялось либо отдельными судебными процессами, либо особой политической обстановкой, при которой возникавшая дискуссия приобретала характер оживленного спора.
Большой интерес к этому вопросу проявился в Англии в связи с делом Курвуазье, слушавшемся в Лондоне в 1843 году. Курвуазье был камердинером у лорда Вильяма Росселя, который был обнаружен убитым в своем доме. Курвуазье был предан суду по обвинению в убийстве. Защитником выступал адвокат Филиппс. В середине судебного разбирательства Курвуазье, настаивая перед судом на своей невиновности, сознался своему защитнику об этом убийстве и просил его продолжать свою защиту. Филиппс обратился к судье Пэрку, не председательствовавшему в этом процессе, за советом, и Пэрк рекомендовал ему продолжать защиту и изложить все те аргументы, которые при добросовестном толковании могут быть извлечены из доказательств, представленных на суде. Пресса, узнавшая впоследствии подробности дела, в течение ряда лет преследовала Филиппса обвинениями в том, что он, зная, что Курвуазье виновен, старался его выгородить и бросить тень на другую прислугу Росселя.[10]
В России усиленное внимание к вопросу об адвокатской тайне было вызвано делом присяжного поверенного Патэка. При слушании в Варшаве уголовного дела, один из свидетелей (Бартос), сам ранее осужденный, показал, что он на предварительном следствии по своему делу сознался, но на суде по совету своего защитника присяжного поверенного Патэка, — отказавшись от ранее данных показаний, отрицал свою виновность. Бартос добавил, что по подговору товарищей объяснил защитнику, что он вовсе не сознавался следователю, как то записано в протоколах следствия.[11] Тогда Патэк посоветовал ему на суде отказаться от сознания. Патэк был привлечен к дисциплинарной ответственности. Он категорически отверг фактическую сторону дела, но отказался дать объяснения по существу, ибо объяснения с подсудимым происходили наедине и составляют профессиональную тайну. Варшавский Окружной суд признал правильными объяснения Патэка и освободил его от дисциплинарной ответственности, но прокурор принес протест, и Варшавская Судебная Палата исключила Патэка из сословия. Соединенное присутствие 1-го и кассационных департаментов Прав. Сената оставило жалобу Патэка без последствий.
В связи с этим делом Юридическое Общество при Петербургском Университете устроило заседание, посвятив его вопросу «О тайне совещания подсудимого с защитником». Докладчиком выступил А. С. Зарудный. В прениях по докладу выступали К. К. Арсеньев, П. И. Люблинский, О. О. Грузенберг, Е. М. Кулишер, М. П. Чубинский, В. Д. Набоков.[12]
Как в докладе, так и в прениях признавалась правильной позиция присяжного поверенного Патэка и критиковались решения Судебной палаты и Сената. «Без сохранения абсолютной тайны совещания, — говорил докладчик, — когда защитник может откровенно выслушивать и откровенно высказываться, когда защитник уверен, что то, о чем он сегодня беседует со своим подзащитным, не станет завтра достоянием гласности, — нет той искренней глубокой защиты, которая является необходимым элементом состязательного процесса».
О. О. Грузенберг, отстаивая необходимость существования адвокатской тайны, говорил: «Когда против одного человека миллионы людей, надо и ему дать человека, о котором он знал бы, что — вот этот — для него».
О невозможности относиться с доверием к показаниям обвиняемого, раскрывшего тайну и обвинившего адвоката, говорил М. П. Чубинский: «Что такое показания подсудимого? — оговор. К оговору еще старый дореформенный процесс рекомендовал относиться осторожно. Но когда подсудимый оговаривает не третье лицо, а своего защитника — это оговор, соединенный с неблагодарностью, и к нему нужно относиться еще более осторожно. Если вооружить подсудимого таким правом, — пышным цветом расцветет шантаж и вымогательство, для которых откроется новое и широкое поле со стороны подонков преступности, рецидивистов».
Свой доклад А. С. Зарудный закончил словами: «прошу Юридическое общество сказать, что без тайны совещания нет защиты, нет правосудия». И в решениях суда, исключившего Патэка, и в выступлениях адвокатов несомненно проявился тот антагонизм, который тогда, в годы реакции, существовал между царской юстицией с одной стороны и либеральной в немалой своей части адвокатурой с другой стороны. Этот антагонизм особенно проявился в 1904–1905 гг. когда присяжные поверенные принимали резолюции о преобразовании государственного строя.[13]
Великая Октябрьская социалистическая революция сломала и уничтожила старый суд и старый процесс и начала строить новый судебный аппарат, действующий на новых началах. «Чтобы упрочить советскую власть, нужно было разрушить, сломать старый буржуазный государственный аппарат и на его место создать новый аппарат советского государства».[14] В. И. Ленин в своем докладе на 3-м Всероссийском съезде советов говорил о том, что старый суд был отдан сразу на слом, что «мы расчистили этим дорогу для настоящего народного суда».[15] Эту же мысль выразил И. В. Сталин в своем докладе на XVIII партсъезде: «Чтобы свергнуть капитализм, необходимо было не только снять с власти буржуазию, не только экспроприировать капиталистов, но и разбить вовсе государственную машину буржуазии, ее старую армию, ее бюрократическое чиновничество, ее полицию и поставить на ее место новую пролетарскую государственность, новое социалистическое государство. Большевики, как известно, так и поступили».[16]
