OB — MCCCCXCVI
— На аверсе гравируют имя победителя и сферу его деятельности. Премия вручается ежегодно в Швеции его величеством королем.
Его взгляд затуманился, словно он представил себе, как король сжимает ему плечо и вкладывает в ладонь медаль.
— Знаешь, что сказал поэт Йитс, принимая Нобелевскую премию?
— Нет, — ответил я в сотый раз за вечер.
— При виде гравировки, где молодой человек слушает прекрасную женщину, играющую на лире, он сказал: «Когда-то я был красив, как этот юноша, а мои неискусные стихи — хилыми и немощными. В те времена моя муза была старухой. А сейчас я стар и страдаю подагрой, смотреть не на что, зато молода моя муза». Теперь, — улыбнулся он, — я отвечу на твой вопрос. В 1940 году нацисты вторглись в Данию. Тамошний институт теоретической физики служил убежищем для германских ученых, бежавших от нацистов, включая лауреатов Нобелевской премии Джеймса Франка и Макса фон Лауэ. Все произошло неожиданно, и у них оставались считанные часы, чтобы спрятать медали, прежде чем нацисты штурмом взяли институт. Золото следовало спрятать, иначе оно пошло бы на финансирование нацистского режима. Но где его прятать? Венгерский химик де Хевеши предложил закопать медали, но Нильс Бор возразил: нацистам ничего не стоит выкопать их. Тогда де Хевеши осенила блестящая мысль: он быстро смешал царскую водку, растворил медали в мензурке — вот в этой самой — и поставил на полку к другой химической стеклянной посуде. Нацисты заняли лабораторию на несколько лет и проходили мимо полки множество раз. Когда война закончилась, де Хевеши вернулся в Данию и обнаружил, что мензурка нетронута. Он дистиллировал золото, и в 1952 году Нобелевский комитет вручил профессору Франку новую медаль.
Он сделал паузу и улыбнулся мне.
— Поразительно, — сказал я. — Как же вы нашли ее?
— Купил на аукционе в Копенгагене. Я обязательно хотел получить ее. Какой волшебный фокус! Добро растворяется, проходит через зло и восстанавливается в первозданном виде. Безупречно! Но пойдем, я не хочу, чтобы ты опоздал.
Опоздал к чему?
Через вторую дверь — позади письменного стола — мы вышли в скупо освещенную комнату, где отчетливо чувствовался резкий затхлый запах. Сразу заметив странную люстру-канделябр я с отвращением понял, что эти перекрученные, пересекающиеся детали — не что иное, как человеческие кости, связанные или скрепленные вместе. Люстра медленно покачивалась от сквозняка из кабинета. Свечи, вставленные в пустые розетки, сочились воском, покрывавшим кости, и освещали комнату тусклым янтарным светом, в котором метались тени и были слабо видны посетители. Надо мной парили ангелы в плащах, сделанные из скелетов; их костяные крылья торчали из позвоночников. Стены и потолок покрывали чудовищные узоры — полоски и круги из костей ног, запястий, позвонков. Худшим сюрпризом для меня стал макабрический камин, сложенный из черепов.
— Это копия Крипты капуцинов в Риме, — пояснил мой проводник. — Под церковью Святой Марии делла Кончеционе.
— А что там?
— Подземная могила с останками четырех тысяч монахов, умерших между 1500 и 1870 годами. Пять залов, наполненных костями. А когда выходишь из крипты, тебя бьют колотушкой.
Он показал на дальнюю стену, где над рядом черепов висела подсвеченная доска с надписью:
«Помни всякий брат,Что мы были, как вы,И вы будете, как мы».
— В те минуты, когда я слишком легко отношусь к жизни, прихожу сюда посидеть и подумать.
— О-о! — выдохнул я, недоумевая, как человек в здравом рассудке может здесь сидеть, если его не приковать цепями.
Незнакомец положил руку мне на спину и повел в длинный коридор. По обе стороны я видел высокие стеклянные витрины с ножами, винтовками, мечами, копьями, булавами, шестоперами, арбалетами, томагавками, боевыми топорами, прикрепленные к стене и ярко освещенные.
— А какая история связана с этим? — спросил я.
— Никакая, — любезно ответил мужчина. — Просто я люблю оружие.
Мы дошли до конца коридора, когда он повернулся ко мне с черным платком в руках:
— Здесь я должен с твоего разрешения завязать тебе глаза.
— Серьезно? — Коза Майлса вдруг стала пугающей реальностью. — Вы не шутите?
Он слегка пожал плечами:
— Боюсь, что нет, если ты хочешь идти дальше.
Что-то подсказывало мне, что он не шутит.
Что ж, я уже достаточно далеко зашел.
Я кивнул.
Незнакомец повернул меня спиной к себе, и все вокруг стало черным.
И тут у меня обострились все остальные чувства. Я услышал шорох тяжелой двери и ощутил на лице дуновение воздуха.
— Еще одну-две ступеньки, — тихо сказал мой проводник.
Пол подо мной дернулся, и мы быстро поехали на каком-то, должно быть, доисторическом лифте с дверью-гармошкой. Я понятия не имел, с какой скоростью мы движемся, но температура быстро падала.
Когда дверь открылась, в лицо ударил холодный, влажный воздух. Мужчина повел меня вперед. Пол под ногами вдруг стал неровным.
— Держись левее, — сказал мой проводник. — Вообще веди левой рукой по стене. — Он шел за мной по пятам, положив руку на мое плечо.
Мы шли молча. Воздух был чистый и холодный, как в известняковых или соляных шахтах. Не знаю, были мы в маленьком тоннеле или большом гроте, но почему-то я был уверен, что справа от меня глубокий обрыв.
Пальцы мои перемещались по чему-то скользкому и теплому.
Пять часов назад я сидел в библиотеке, составляя конспекты, как прилежный студент юридического факультета, а теперь с завязанными глазами шел под землей с человеком, коллекционирующим кислоты.
Словно прочитав мои мысли, мужчина — назовем его мистер Кости — прошептал:
— Пожалуйста, потешь старика еще немного. Тебе нечего бояться.
— Редкие слова, — прошептал я. В темноте я постепенно начинал сходить с ума.
— Что, прости?
— Редко приходится слышать «Тебе нечего бояться». Продавец в «Старбаксе» не скажет «Тебе нечего бояться». Когда начинают успокаивать, значит, дело пахнет керосином.
Мистер Кости хлопнул меня по спине, словно старого приятеля по колледжу.
— Вот оно, чувство юмора, о котором я наслышан! Расслабься. Я не привел бы тебя сюда, если бы ты этого не заслуживал.
Не заслуживал чего? Лиго-плющовской версии «Освобождения»?[9]
Наконец мы остановились. Я подумал, что дело у них поставлено хорошо. Окажись я невезучим кандидатом, не прошедшим испытания, мне нипочем не попасть бы сюда снова, где бы ни находилось это «здесь».
Я услышал тяжелый скрежет, и дверь открылась.
Повязку резко сдернули, и меня ослепил взрыв золотого света, слишком яркого и слишком внезапного. Я зажмурился. Меня бесцеремонно толкнули вперед. Я выставил руки, чтобы удержать равновесие, и услышал, как дверь за мной с грохотом захлопнулась, и кто-то со скрипом задвинул засов.
Глава 8
Мир снова приобрел четкие очертания, и я увидел, что нахожусь в бальном зале с элегантными зеркальными стенами, создающими иллюзию бесконечности. Золотые канделябры наполняли комнату теплым сиянием. Слышалась музыка.
В зале было много мужчин в смокингах и женщин в черных платьях. Я стоял в дальнем углу, в стороне от толпы. Я оглядел зал, но не увидел ни Найджела, ни Дафну, ни Джона. Более того, я не увидел ни единого знакомого лица. Обернувшись, я не увидел и двери — только высокая панель между двумя длинными зеркалами. Я нажал на нее, но она, конечно, не подалась.
Я уже говорил, что ненавижу званые вечера? К счастью, я вдруг кое-что вспомнил, и у меня появилась надежда. Однажды, еще в средней школе, я привел моего друга Вивека на устроенный нашей церковью праздник на роликах в честь окончания лета. У Вивека, единственного индуса в Ламаре, дома были статуэтки людей со слоновьими головами и четвероруких женщин, порой снившихся мне. В середине вечера пастор-наставник попросил всех сесть в дальнем конце стадиона и подъехал к нам.
— Всем весело? — спросил он.
Мы дружно ответили:
— Да!
— Позвольте вопрос, — сказал он. — Кто из вас уверен, что попадет в рай?
Все закивали. Пастор удивился.
— Тогда еще вопрос — откуда вы знаете? Давайте-ка вот что попробуем. Поднимите руку, если вы принимаете Иисуса Христа в сердце своем!
Мы все задрали руки, кроме Вивека, который ошарашенно озирался вокруг, вытаращив глаза. Все уставились на него. Рука Вивека нерешительно двинулась и тоже поднялась.
Я не отличаюсь особой смелостью. Школа у нас маленькая, и ты либо вместе со всеми, либо вне игры. А если ты вне игры, значит — за бортом.
Но что-то в этой ситуации покоробило меня своей несправедливостью, и я опустил руку. Я посмотрел на Вивека, и он опустил свою.
Я рассудил так: если Бог захочет узнать, что у меня в сердце, ему достаточно просто взглянуть.
