Одиннадцатое ноября, в девятнадцать тридцать.
Ниже была приписка от руки: «Обзаведись другим костюмом».
Глава 9
Я взялся за инсценированный процесс со всей страстью. Неотразимая логика Дафны, ее глаза, губы, запах розовой воды — все это было сильнее меня. Я готов был пообещать ей, что мы вступим в V&D. Я добьюсь ее восхищения. Я завоюю Дафну. Понимал ли я хоть в глубине души, что именно эти мысли она и хотела заронить в мою голову?
Разбиралось примечательное дело: герой войны, получив серьезное ранение в голову, вернулся домой другим человеком. Неожиданно этот мягкий человек и прекрасный семьянин хладнокровно убил своего коллегу. Дилемма сводилась к извечному вопросу «Кто виноват?». Что считать причиной жестокого преступления — характер героя войны или ранение в голову, навсегда изменившее его личность?
На потоке уже разнесся слух, что в этом году в судейскую комиссию войдут бывший генеральный прокурор Соединенных Штатов, отставной судья верховного суда и, как всегда, профессор Эрнесто Бернини. Десятки студентов писали конспекты, надеясь попасть в участники инсценированного процесса и блеснуть перед этой заоблачной комиссией. Мы с Дафной неделями не вылезали из библиотеки, переделывая наши ходатайства и изучая судебную тактику. Между тем за стенами библиотеки дни становились все сумрачнее и холоднее.
Я прошел мимо древнего старичка, библиотечного швейцара (мне всегда казалось, если я дуну посильнее, он рассыплется в прах), и через несколько минут уже сидел за моим любимым столом, глядя, как Дафна читает мою часть новой записки по делу. Ее волосы были собраны в длинный конский хвост, карандашом она постукивала по губам. Она не сделала ни единой пометки. Прочитав до конца, Дафна подняла голову.
— Начинай сначала, — сказала она, возвращаясь к работе над своей частью.
Я спал не более двух часов в сутки. У меня началась изматывающая головная боль. Я не мог унять дрожь. Дважды за последние две недели, когда я резко вставал, у меня кружилась голова и все плыло перед глазами. Разрываясь между подготовкой к процессу и бесконечными исследованиями для книги Бернини, я перестал посещать занятия. «А зачем? — спрашивал я себя. — Я открыл истинный путь к преуспеянию, и это не сплошные пятерки и не летняя практика, за которой мои однокурсники гнались как лемминги».
Около полуночи я зашел в один из самых темных уголков библиотеки, отыскивая редкий том, но увидел на полке лишь пустое место. Меня охватили паника и возмущение: кто посмел воспользоваться моей книгой? Или, хуже того, неужели кто-нибудь ее спрятал?
Я пошел по пустому этажу, ища книгу на столах.
И тут до меня донесся чей-то плач.
Я свернул на звук в глубокую нишу-тупик и через щель над книгами на полке с изумлением увидел сгорбившегося над столом Найджела. Глаза его покраснели, и он с грохотом сбрасывал стопки книг со стола на пол. Повинуясь порыву, я вышел из-за стеллажей. Найджел поднял глаза, и его лицо выразило унижение и гнев.
— Чего тебе надо? — закричал он.
— Найджел, что случилось? — Я шагнул к нему.
— Не надо мне твоих поучений, — отрезал он.
— Найджел, мы же друзья!
Он прожег меня взглядом.
— Друзья, — издевательски бросил Найджел. — Ты теперь дружишь с Дафной.
— Это не так.
— Думаешь, я не вижу, что вы затеяли?
— Ничего мы не затеяли!
Не обратив внимания на мои слова, Найджел опустил голову на одну из книг.
«Да какого черта», — подумал я.
— «Теория криминальной юстиции» Голдмана, случайно, не у тебя?
Найджел горько засмеялся:
— Можно подумать, она чем-то поможет. — Он фыркнул. — Я уже прочитал ее.
— Слушай, Найджел, сейчас уже перевалило за полночь. Закругляйся. Пойдем выпьем пива, поедим чего-нибудь. «Сэлс» еще открыт.
Найджел покачал головой, не поднимая глаз. Его движения были судорожно-резки, нервны. Почему так изменились обычно вкрадчивые, мягкие жесты Найджела Мэннинга, сына дипломата и кинозвезды?
— Как прикажешь закругляться, когда у меня уходит час, чтобы прочесть дело, а впереди еще до сотни отчетов?
Я не поверил своим ушам.
— Как это — час на одно дело?
Найджел обиделся.
— А у тебя сколько?
— Не знаю, ну, десять, двадцать минут!
— Это нереально. В половине отчетов вообще непонятно, о чем речь. Кто учил писать этих судей? Сплошная тарабарщина!
В его голосе слышались панические нотки. Непосильное давление и нечеловеческое напряжение трех месяцев учебы вырвались наружу, как избыток желчи.
В этот момент я понял, что передо мной сидит очередной Шалтай-Болтай, бесконечно хрупкий, с паутиной невидимых трещин на красивом лице. Его ничего не стоит раздавить. Срок подачи ходатайств наступал через неделю. Если я сейчас повернусь и уйду, на Найджеле и Джоне можно ставить жирный крест.
Я сел рядом с Найджелом и молча ждал, когда он вытрет глаза, высморкается и придет немного в себя.
Затем я сказал ему, что читать дела — значит просматривать текст и вычленять главные элементы: предмет спора, стратегию, судебное решение, обоснование. Я объяснил, что отыскать смысл в хаосе — работа, подобная той, что совершает астроном, находя созвездия среди мириад звезд.
Когда мы закончили, Найджел хмуро сказал:
— Завидую тебе.
— Чокнулся? Я отдал бы все, чтобы жить так, как ты. Ты объехал весь мир, ходишь на вечеринки с Опрой и Биллом Гейтсом и завидуешь мне?!
— Ты никто, — деловито объяснил Найджел. — Тебе не приходится гадать, попал ли ты на этот факультет потому, что кто-то из профессоров — поклонник твоей мамочки в «Последней интрижке». — Он светло улыбнулся. — Потом, ты белый и не знаком с ощущением, что ты находишься здесь сугубо ради политкорректной обложки брошюры с условиями приема. Знаешь, такая, где улыбающаяся радужная коалиция[12] сидит под деревом в обнимку?
— Найджел, это белиберда какая-то. Ты один из умнейших людей, которых я знаю. Я умею читать дела только потому, что четыре года обитал в подвале дома родителей, готовясь в юридический, а ты в это время жил настоящей жизнью.
— Может, да, может, нет, — сказал Найджел. — Но тебе никогда не придется гадать.
Черта с два не придется! Я ведь тоже прекрасно вписываюсь в категорию деревенщин, оказавшихся на факультете по милости северных богов. Я попытался сформулировать эту мысль, но Найджел опередил меня.
— Ты должен кое-что знать, Джереми. Я ценю то, что ты сделал для меня сегодня, но V&D — моя судьба. Отец был в этом клубе, и его отец тоже, и так до самого первого чернокожего, попавшего в V&D в те времена, когда негров не считали вторым сортом. За твою доброту скажу тебе без обиняков: не удивляйся, если я сделаю все, чтобы опустить тебя.
На этом он сгреб свои книги и ушел, не прибавив ни слова.
Глава 10
Мы с Дафной сидели рядом в переполненном зале суда. Под столом ее нога прижималась к моей. В аудитории было не протолкнуться от зрителей — сотен завистливых однокурсников, что-то обсуждавших профессоров, любопытных аспирантов, старшеклассников из дискуссионных клубов, местных жителей, прессы, затесалось даже несколько туристов с фотоаппаратами. Свободных мест не осталось, позади кресел люди стояли в два ряда. Все собрались посмотреть двести третью по счету инсценировку самого престижного национального процесса. Студенты театрального факультета сыграют роли главных свидетелей: Арнольда Рейда, ветерана войны, чья личность изменилась после ранения, и Шейлу Рейд, его законную жену. Университетские врачи выступят в роли экспертов-свидетелей и дадут реальное медицинское заключение в рамках своей квалификации. Присяжные, студенты второго и третьего курсов нашего юрфака, горели желанием решить, кто из первокурсников талантливее.
Ночью надвинулся теплый атмосферный фронт, прогнав тучи и холод. Солнечные лучи проникали в аудиторию сквозь витражные окна. Через проход от нас, за своим столом, сидели Найджел и Джон, выложив перед собой стопки бумаг. Рядом с ними сидел их клиент, несчастный Арнольд Рейд. Его роль исполнял красивый студент с театрального.
Гул в зале стих. Я поднял глаза и увидел, что через боковую дверь входят члены судейской комиссии. Отставной верховный судья шел первым, более свободный и непринужденный, чем я запомнил по фотографиям. Он так старался выглядеть хорошо отдохнувшим, что за него даже становилось неловко: загар у судьи явно был аэрозольный. За ним шел бывший генеральный прокурор США, толстый и добродушный, с аккуратной прической старшеклассника, совиными очками и глубокой ямочкой на подбородке. Профессор Бернини вошел последним, глядя перед собой, избегая зрительного контакта с аудиторией. Его фирменный озорной огонек в глазах исчез: к роли судьи он относился очень серьезно.
