— Какие распоряжения?
— Какие… У тебя корова недойная?
— Ну, недойная.
— Ты с председателем намедни шел?
— Шел. Что дальше будет?
— Говорил?
— Говорил…
— Так какого же ты черта!
— Да об чем говорил–то? Черт! — крикнул плотник.
— Об чем? — спросил в свою очередь бондарь.
— Лесу просил,
— Лесу?..
— Ну, да.
— А коров в лес на весь день не ты приказывал гонять?
— Что ж я, начальство, что ли?..
— Так какой же это домовой исхитрился? — спросил озадаченно бондарь.
— Черт их знает… это, должно, шорник. Он что–то на жену намедни кричал, когда она коров доить шла.
— Так бы и говорил… Умники чертовы! — кричал бондарь, еще издали увидев шорника, который распялил на кольях горожи шлею и мазал ее дегтем из баклажки.
Шорник, перестав мазать, оглянулся.
— Умники чертовы, что ж у вас голова–то работает? Раз она у вас не так затесана, значит, нечего соваться, куда не спрашивают.
Шорник воткнул помазок в баклажку.
— Об чем разговор?..
— Ты на жену намедни кричал?
— Я, может, каждый день на нее кричу. Тебе–то какое дело? Да бить еще буду, ежели захочу… И то ты мне не указ.
— За что ты на нее кричал?
— А ты что, начальство?
— Не начальство, а беспорядок из–за вас получается.
— Прежде били — не получался, а теперь только крикнешь — и получится? Ты еще придешь и скажешь, что я сплю с ней не так… С чего ты привязался–то, скажи на милость?
— С того, что из–за вас, чертей, коров за пять верст в лес гонят, бабы с ног сбились, бегамши доить туда.
— Я‑то при чем?
— Как при чем ты?
— Да так… Я сам всю глотку ободрал, кричамши, чтоб туда не гоняли.
— Так кто же это исхитрился?
— Черт их знает. Небось, какой–нибудь домовой с нижней слободы.
Бондарь побежал на нижнюю слободу, и через несколько времени оттуда послышалась его ругань:
— Настроили этих советов чертовых, вот все дуром и идет.
Потом, хмурый и недовольный, он вернулся и на вопрос шорника, кто дал такое распоряжение, только махнул рукой и сказал:
— Никто не знает. Все отказываются. Прямо чисто домовой подшутил.
— Что за оказия такая?.. — говорили мужики в недоумении.
— Значит, какая–нибудь собака вякнула, вот и пошло дело.
На утро бабы сгоняли к околице коров в сторону леса и, увидев бондаря, который стоял у порога своей избы, кричали:
— Дядя Прокофий, куда ж гнать–то?
— А я почем знаю…
— Ах, оглашенные, они опять туда гонят! — кричала какая–то баба.
— Дядя Прокофий, куда гнать? — спросил пробегавший мимо бондаря пастух. — В лес, что ли?
— Гоните в лес, ну вас к черту, — сказал бондарь, — какой–то умник выдумал.
— Говорят, в лес опять велено, — сказал пастух, подойдя к бабам.
— Вот господь, казнь–то египетскую послал. Чтоб у него ноги отсохли, у окаянного… Только бы дознаться, кто это выдумал.
СВЯТАЯ ЖЕНЩИНА
Беднейшие с начала переворота испытали три совершенно различных превращения.
В первое время только и делали, что носились с ними: что ни начнут делить, сейчас десяток голосов с разных сторон кричат:
— Беднейших–то не забудьте! В первый черед наделить.
— Знаем без тебя, — говорят комитетчики, — затем и взялись.
— Вот, вот, ведь не для себя берём.
— На что нам, очень нам нужно.
— Нам только бы их–то на ноги поставить.
И беднейшие сначала только скромно предоставляли всем желающим ставить себя на ноги.
У Захара Алексеевича крыша давно прохудилась, и каждый раз после дождя он, выходя из избы, прежде всего попадал ногою в лужу в сенцах, а потом на пороге долго осматривал, промочил лапоть или нет. Но крыши не поправлял, а садился на завалинку и все о чем–то думал, опустив голову над коленями.
— Что ж крышу не чинишь, Захар Алексеич? — говорил кто–нибудь, проходя мимо.
Захар Алексеич поднимал голову, сначала смотрел на спрашивающего, потом на крышу.
— Что ж ее чинить–то, она вон уж старая, — говорил он, — вот как комитет…
Спрашивающий уходил, а Захар Алексеич отходил на середину улицы, чтобы лучше видеть, и, прикрыв рукой глаза от солнца, долго смотрел на крышу, потом снова садился на завалинку и опять о чем–то думал.
В первое время беднейшие сами даже могли и не ходить на собрания и не напоминать о себе: о них все помнили.
Степанида, не имевшая земли и кормившая пять человек детей и никогда о себе не напоминавшая, ничего не просившая, и та не могла пожаловаться: и лошадей ей в кредит дали, и корму воз, и даже два передних колеса от телеги при разделе инвентаря.
— Не все ж людям маяться. А то при старом порядке маялись да еще и теперь майся, — говорили мужички.
Потом, когда помещичий корм беднейшие лошади поели, так как одного воза хватило только на месяц, беднейшим пришлось напоминать о себе. Но время тут подошло горячее: руки у всех тянулись ко всему не с прежней нерешительностью и совестливостью, а с лихорадочной спешкой, и голосов беднейших было почти не слышно.
Иван Никитич спешил сбыть по мешочку в город доставшуюся муку на случай нового передела, чтобы не сказали, что у него много, и у него уже началась дрожь в руках от нечаянных барышей.
Ему было не до беднейших.
Огородник то и дело водил носом: не взяли ли где фабрику или завод на учет. Ему при такой спешке и вовсе было не до беднейших.
И чем больше беднейшие напоминали о себе, тем меньше получалось результатов. Все были заняты делом, и они только мешали на каждом шагу.
Захару Алексеичу уже пришлось переменить место для размышлений, и он вместо своей завалинки сидел все дни и вечера на крыльце чайной, где заседал комитет.
И когда какой–нибудь запоздавший член комитета спешил на заседание и вдруг глазами натыкался на фигуру Захара Алексеича в зимней шапке, с палкой, то сейчас же, почему–то плюнув, повертывал за угол и заходил с другого крыльца.
Тогда беднейшим пришлось уже более настойчиво требовать внимания к себе, пуская в ход различные средства, удобные для этого случая.
И на них уже стали смотреть, как на какую–то кару господню.
— Вот навязались–то на нашу душу.
— То по экономиям весь век клянчали, а теперь нашу кровь хотите пить, — тонким голосом кричал огородник.
— Почему вот Степанида не надоедает, — говорили все, — она и больная лежит, а не лезет, ей всегда всякий с удовольствием поможет…
— Хлебца бы ей, что ли, снести, Степаниде–то, говорят, целый день не ела.
— Кто на чужую собственность смотрит, — говорил Иван Никитич, — у того и свое отнимется, потому что не по закону.
— У тебя–то вот, однако, не отнялось, — говорили беднейшие, — набил карман–то. Мы вот тебе закон покажем, порастрясем. Лучше добром давай. Мы не чужого требуем, а своего. Все — наше.
И это было второе превращение.
Беднейшие превратились в ненавистных вымогателей. Пора осыпания их цветами прошла. Их только ненавидели и боялись.
— Донянчились!.. — говорил прасол.
— Их бы с самого начала в бараний рог гнуть надо.
— Только одна Степанида… Вот святая женщина, больная, пятеро детей, хлеба нет, а все не лезет. Хлебца бы, что ли, ей снести, Степаниде–то, а то, говорят, другой день не ела.
И так как все устали от требований беднейших, от их угроз, то всегда отводили душу, вспоминая о Степаниде.
А беднейшие уже стали кричать о новом переделе всего: у кого много, отнять и опять разделить поровну.
— Только уж теперь промеж нас одних, — кричал Андрюшка. — Все — наше. Мы их расчешем.
Но время проходило, а они все не расчесывали: после большого подъема дух беднейших постепенно ослабевал. И Захар Алексеич в свободное от сидения на завалинке время своими средствами добывал себе что–нибудь по соседству: забытую хозяином охапку дров, завалившуюся у чужой завалинки оглоблю.
Андрей Горюн, прицепив себе суму на спину и взяв в руку длинную палку, отправился куда–то; помаячил в тумане за околицей и скрылся за поворотом.
— Открыли кампанию, — сказал Сенька, подмигнув.
— Наконец–то за разум взялись, — сказал Иван Никитич.
Одна Степанида все лежала и не могла устроиться так же удобно, как остальные. И когда о ней вспоминали, то лавочник говорил:
— Вот уже кому, знать, на роду написано: как при старом порядке мучилась, бедная, так и при новом…
— И все молча терпит, — прибавлял кто–нибудь.
— Святая женщина. Хлебца бы ей снести, что ли, Степаниде–то. Третий день, говорят, не ела.
ГЛАС НАРОДА
Разнесся слух, что комитеты будут уничтожены и вместо них организуются Советы. Из Москвы с завода приехал Алексей Гуров и каждый день собирал около себя молодых солдат, вернувшихся с фронта, и говорил с ними о чем–то.
Старые члены комитета, в особенности лавочник, ходили встревоженные. Лавочник, поймав кого–нибудь на дороге, говорил:
— Что делается!.. Только было начали налаживать, а они теперь все насмарку пустят. Ведь эта голытьба окаянная сама никогда ничего не имела и других теперь хочет по миру пустить.
