— Дай вот молодые с фронту придут! — кричали беднейшие, у которых отобрали назад коров.
Теперь с сеном: как ни прикидывали, все–таки оставался кто–нибудь недоволен.
— Ну, думай, думай, ворочай мозгами, — сказал прасол в синей поддевке — надо разделиться, пока молодые с фронту не пришли, а то эта голытьба окаянная заведет тут свои порядки.
— Вот что! — крикнул кузнец. — Клади всем по восьми пудов, а что останется, отдать беднейшим. И нам не обидно, и они в накладе не останутся.
— Правильно!
— Теперь можете быть спокойны, — сказал Сенька беднейшим, — коров не дали, зато сена вволю получите, давай только подводы.
-- …Чтобы отвечать, так уж всем… — сказал сзади неизвестно чей голос.
Это слово было услышано в первый раз за все время.
— Кто это народ мутит!.. — крикнул сердито прасол, оглядывая задние ряды.
Все тоже оглядывались, и никто не знал, кем это сказано.
— Ну, вали за подводами.
Все бросились по дворам, остались одни беднейшие, которые не имели подвод, у них были только доставшиеся от дележа оси, оглобли, которые они с досады в первый же день пожгли.
Через полчаса весь двор заставился санями. Кузнец был возбужден больше всех. Он бегал и кричал, как на пожаре. Лавочник и прасол прикатили на двух санях. Огородник был тоже возбужден: он то подбегал к своим саням, у которых стоял его малый в больших сапогах с кнутом, то убегал к сеновалу, как бы проверяя, хватит ли сена.
Прежде всего все захватили по большой охапке подстелить в сани и дать лошади, не в счет.
— Эй, больше двух охапок не брать! — крикнул председатель, стоя с вилами у сеновала, так как видел, что иные вместо саней запихивали куда–то за сарай.
— Мы и две хороши накрутим, — сказал кузнец, натягивая веревку на огромной вязанке и наседая на нее коленом.
И, правда, накрутил такую, что когда пошел с ней к саням, то самого было не видно, а только двигалась какая–то копна на двух палочках.
Бабы, приехавшие без своих мужиков, выбивались из сил, чтобы побольше захватить в две охапки. Столяриха связала свои вязанки, вцепилась в них, но поднять не смогла. Заплакала с досады и, оглядываясь на сеновал, где со всех сторон мужики, как муравьи, тащили сено, причитала:
— Господи, батюшка, силы нету.
— Прямо кишки все себе повыпустят, — говорили мужики, глядя, как мучаются бабы.
— Эй, по восьми пудов, больше не брать! — кричал председатель.
— Чего стоишь, зеваешь! — закричал, подбегая к сыну, весь потный огородник, нырявший уже несколько раз за сарай и весь обсыпанный мелким сухим сеном. — Накладывай.
— Успеется, не уйдет, — сказал малый.
— У дурака успеется, а умный за это время два воза свезет. — И сам, схватив лошадь за вожжу, оглядываясь на нее и попадая в снег, бегом повел ее к сеновалу.
— Гони скорей, — торопливо говорил он сыну, когда тот ехал уже на возу в ворота. — Сам дома оставайся, скажи, чтобы заместо тебя Митька ехал, да чтоб твою шапку не надевал, чертенок, а то ходите в одной, за десять верст видать, что из одного двора.
Около сеновала шла горячая работа. На самом сеновале работали человек десять дюжих мужиков, сваливая оттуда в несколько вил валом сено на возы, как будто спасая его от пожара. Не попавшее на воз и свалившееся на землю сено мгновенно исчезало куда–то, точно проваливалось сквозь землю.
— Да ты что же это накручиваешь–то! — кричал председатель на кузнеца, который наваливал столько сена, что сани у него трещали, и сам он сидел, как на каланче. — Сколько это у тебя выйдет?
— Восемь пудов… — хрипло и не оглядываясь, весь в поту и в мелком сене, отвечал кузнец, подхватывая новую охапку и уминая ее ногами.
А в ворота скакали уже те, кто успел один раз свезти.
— Глянь! Эти–то, окаянные, опять прискакали…
— Вы зачем сюда опять заявились?
— Да мы посмотреть…
— Братцы, старайтесь, чтоб по совести! — кричал своим тоненьким голоском Степан.
— В лучшем виде будет, — отвечал кузнец, наступая ногой на конец веревки и укручивая воз.
Навившие воза гнали домой лошадей так, что в воротах на раскате, стукнувшись о столб, только гокали и терли потом себе под ложечкой.
Кончили сено, на двор прибежали беднейшие — Степанида, Захар Алексеич, которые бегали по деревне и просили подводу, так как той же Степаниде при разделе инвентаря достался тележный передок с двумя старыми колесами.
Захар Алексеич, поспешивший, должно быть, первый раз в своей жизни, прибежал в своей большой овчинной шапке на двор с таким видом, с каким прибегает хозяин на пожар своего дома, когда уже все сгорело, он и ахал, и хлопал по полам полушубка руками, и оглядывался — то на сеновал, то на выезжавшие со двора воза.
— Иван Никитич, сделай милость, дай сани…
— Нет у меня саней… — торопливо сказал Иван Никитич и сейчас же заторопился куда–то.
И к какой кучке беднейших ни подходили, кучка редела, и через минуту они оставались одни и с озлоблением взглядывали друг на друга, так как каждую минуту встречались нос к носу.
— Да чего вы беспокоитесь–то? Раз сказано — по восьми пудов… Ай уж в самом деле?
— По восьми–то по восьми, а ты захватывай скорей! — сказал какой–то мужичок, только что навивший свой второй возок и торопливо проводивший мимо лошадь.
— Кончили, что ли? — крикнул председатель.
— Кончили.
— В рабочую пору так не работал, — сказал кузнец, сдвинув со лба назад шапку и утирая фартуком пыль и пот с лица. — Восемь пудов, а взопрел так, что полушубок мокрый.
— А нам–то что же?! — сказали беднейшие.
— Остальное все — ваше, — отвечал Сенька, — делите. Старайтесь, чтоб по совести.
НЕРАСПОРЯДИТЕЛЬНЫЙ НАРОД
Какой–то человек в картузе и с плетеной сумкой, с которыми ходят на базар за провизией, подошел к запертому магазину. Загородившись ладонями, чтобы не отсвечивало, он постучал в грязное запыленное окно, пробитое пулей и заделанное деревянной нашлепкой.
Из двери выглянул другой человек в кожаной куртке и сказал:
— Подожди немножко, пианино кончу чистить, тогда вместе пойдем.
Дверь опять закрылась, человек с сумкой остался ждать и, поставив сумочку на порог, стал свертывать папироску.
Шедшая по другой стороне улицы старушка с веревочной сеткой, в которой у нее болталось несколько морковок, увидев стоявшего перед магазином человека, вдруг остановилась, посмотрела на вывеску, потом по сторонам на другие вывески и торопливо, точно боясь, как бы ее не опередили, перебежала через улицу. Присмотревшись из–под руки на человека, стоявшего у магазина, она пристроилась стоять сзади него с своей морковью.
— Давно стоишь, батюшка?
— Нет, сейчас только пришел, — ответил неохотно и недовольно мужчина.
Старушка хотела еще что–то спросить, но только посмотрела и не решилась.
— О, господи, батюшка, вот до чего довели, ничего–то нигде нету. Бегаешь, бегаешь от одной очереди к другой. Вчера шла так–то мимо одной, не стала, а там, говорят, мыло выдавали. Сейчас уж бегом бежала.
— Теперь становись, не зевай, — сказал какой–то старичок с трубкой, подошедший вслед за старушкой.
— Вот то–то и дело–то… Вишь, двух минут не простояли, а уж трое набежали. Вот и четвертый.
— Теперь пойдут.
— Что выдавать–то будут?
— Сами еще не знаем.
— Что–нибудь выдадут. Зря не стали бы народ собирать.
Прибежала какая–то растрепанная женщина с мешком из дома напротив. Она хотела было занять пятое место, но проходившие мимо двое мужчин опередили ее.
— Набирается народ–то…
— Наберутся… вчерась около нашей лавки до самого бульвару протянулись. Последним даже товару не хватило.
— Вот из–за этого–то больше всего и боишься.
— На что очередь? — спросила запыхавшись, полная дама в шляпе.
На нее недоброжелательно посмотрели. Никто ничего не ответил.
— А ты, матушка, становись лучше, а то покуда будешь расспрашивать, другие заместо тебя станут, а под конец попадешь, и не достанется ничего.
— Спрашивает, ровно начальство какое… — проворчала про себя растрепанная женщина, — люди раньше пришли — молчат, а этой сейчас объявляй.
— Вот видишь, я и правду говорил, — заметил старичок, когда вслед за дамой встали еще три человека.
Пришедший раньше всех мужчина с сумкой оглянулся на выстроившихся сзади него и спросил:
— На что стоите–то? Что выдавать–то будут?
— Бог ее знает, — ответил старичок, — там объявят.
Мужчина с сумкой посмотрел на старичка, ничего не сказал и, повернувшись, приложился к замочной щелке и посмотрел внутрь магазина.
— Вот это так — "сейчас", — сказал он сам с собой, посмотрев на часы, — уж двадцать минут прошло.
— Теперь, батюшка, везде так–то долго.
— Что вы весь тротуар–то загородили, — через вас, что ли, ходить, — кричали прохожие, набежав на очередь, и озадаченно останавливались.
— А куда ж нам деваться?
— Куда… по стенке становись, а то, вишь, всю улицу заняли.
