в широкий карман. Огляделся вокруг, вздохнул, вспомнив что-то свое, провел ладонью по узорам алаши[10].
— Попей кумыса, — предложила Секер опять. — Теперь ты будешь наведываться в юрту своей младшей матери от случая к случаю.
— Кто-кто, а я не заслужил такого упрека, — грустно улыбнулся Даулет и заговорил снова об откочевке: — Что бы ни говорили люди, а я поступаю верно. Лучше жить отдельно, чем ссориться и жить в одном ауле чужими людьми. — Он помолчал и обернулся к Секер: — Апа, я зашел сказать еще раз, что мое богатство — это богатство и моих братьев.
— Спасибо тебе, Даулет, — Секер в первый раз сегодня назвала его по имени. — Я часто больна, а твои братья молоды и горячи. От Бокена все нет вестей… У вас один отец…
— Я сказал. А теперь позволь мне ехать.
Секер кликнула служанку.
— Позови Арслана и Тургана, — распорядилась она. — Им следует попрощаться с братом.
— Они уехали в степь, — ответила служанка, убирая поднос, — на игры.
— Опять?..
Схватившись за грудь, Секер раскашлялась. Служанка бросила поднос, подбежала и сильными руками ловко и быстро начала растирать ей поверх платья спину. Поправила, взбила подушки. Выражение жалости мелькнуло в глазах Даулета.
— Я привезу Каратая, — сказал он. — Это лучший баксы. Ты согласна?..
Секер кивнула головой. От напряжения крупные капли пота выступили на ее лбу, лицо раскраснелось. С трудом она подавила кашель.
Даулет вышел из юрты и направился к коню. Вновь послышался надрывный кашель Секер. Даулет остановился, оглядел кибитки, людей, столпившихся невдалеке. Судан по-прежнему стоял, поглаживая ладонью сухой узкий лоб гнедого скакуна.
— Значит, решил остаться? — спросил его Даулет.
— Я воин.
— Твоя мать Самига выпросила вчера еще одну овцу.
— Когда вернусь из похода, возьмешь долю из моей добычи! — Глаза юноши потемнели от обиды и гнева, но он выпрямился и не отвел взгляда.
«Подражает отцу», — подумал Даулет, садясь на затанцевавшего скакуна, и ему захотелось вдруг хлестнуть по этим упрямым глазам камчой. Он подобрал поводья, поправил полы халата, стараясь подавить вспышку гнева.
— До похода тебе еще далеко, Судан.
— Нет! — крикнул юноша, сжав кулаки. — Нет!..
Даулет громко рассмеялся и, подняв гнедого на дыбы, повернул, поскакал за скрывающимся среди холмов караваном. Люди молча расходились по своим делам. Женщины разбирали дальние кибитки и устанавливали их поближе к юрте Секер — новой повелительницы аула. Мальчишки выгоняли в поле ленивых телят. Между кибитками бродили мохнатые верблюжата. Поредевшие стада коров и овец брели к пастбищам. Понемногу аул приходил в себя.
А на покатом восточном холме, откуда, брызнув яркими лучами, выкатилось солнце, собирались на игры молодые воины. Все новые и новые группы всадников, сверкая доспехами, неслись из прибрежных аулов кипчаков к холму.
5
— Радуйтесь, кипчаки! Победа!..
Крик гонца в тот вечер прозвучал, как всегда, внезапно. Всадник обскакал несколько аулов и осадил загнанного, хрипящего коня у юрты вождя племени. Он сполз с коня, которого сразу же увели юноши, и, шатаясь на кривых ногах, припал к чашке. Кумыс забулькал во рту его, тоненькая светлая струйка потекла по молодой бороде, по дрожащему грязному горлу, по разорванной кольчуге. Потом, опершись о копье, он встал лицом на юг, откуда прискакал. У ног его седобородый высокий старик баксы повалил черного барана и, полоснув горло животного длинным ножом, окропил землю кровью.
Победа!..
У юрты собиралась огромная толпа. Она росла, как река в половодье, а всадники из многочисленных аулов кипчаков прибывали и прибывали. И старики перед аулом привязывали к высоким шестам шесть белых молодых кобыл, как делали при выборах нового вождя. А толпа росла, гудела и все ближе обступала запыленного гонца. Только никто не становился впереди него, там, где пыль уже почернела от свернувшейся крови жертвенного барана и где, испуганно косясь на толпу, нервно перебирали стройными ногами кобылы.
Победа!..
Срывая голос, кричат юные воины, одетые еще в новые, без вмятин от ударов, сверкающие доспехи. Сыновья тех, кто возвращается сейчас с победой или погиб вдалеке, готовые сейчас же, по первому зову Ботакана, без оглядки мчаться в бой.
Победа!.. Победа!..
Колышется многотысячная толпа, в клубах пыли приближаются к аулам всадники.
— Эй, Танат! — громко обращается к гонцу старуха Самига. Она долго пробиралась к нему через толпу. — Скажи, мой сын Аман жив?
Гонец молчит. Он даже не оборачивается в сторону старухи, словно родился не в степи и не знает обычаев. Молчит, потому что нельзя омрачать радость победы ненужной печалью. Он стоит, шатаясь от усталости, но не снимает тяжелой кольчуги и шлема, не бросает щита, ибо он настоящий воин и должен быть наравне со всеми, кто воевал и находится еще в пути. Пусть это видят те, кто разбогател, и стал кичлив и жаден, и разучился держать в руках меч, кто стоит сейчас в бессильной злобе, ненавидя Ботакана. Будь у них сила, они бы постарались избавиться от батыра, возвышающегося по воле аулов над ними и не признающего в отношениях с врагами ничего, кроме войны.
Люди кричат и кричат. Такого Секер не помнила за свою жизнь; она попыталась подняться на ноги, но не смогла и, подозвав служанку, послала ее за сыновьями. Из рядов молодых воинов, постепенно завладевших передними местами и вытеснивших назад всех, кроме старого вождя Отара и прославленных его соратников, выходят двое и бегут к коням. Оттуда, где стоят отдельной группой богато одетые кипчаки со своими дружинами, вслед сыновьям Ботакана несутся проклятья и угрозы.
Высокие и широкоплечие, со сверкающими от возбуждения глазами, вбегают юноши в юрту и останавливаются у порога. Глядят в глаза матери, ждут. И Секер долго смотрит на них, как будто проверяя, правильно ли поймут ее сыновья. Она замечает нетерпение в их глазах, хотя ни одним движением они не выдают этого.
— Едет ваш отец, — говорит Секер наконец. — Запомните всех, кто ненавидит вашего отца.
Юноши склоняют головы, в глазах их появляются удивление и давно исчезнувшее тепло. Рука Арслана отпустила рукоять меча и повисла вдоль тела. Улыбка тронула полные, еще детские губы Тургана.
— Не узнали, жив ли Бокен? — спрашивает Секер. — Что сказал гонец?
Юноши молчат. Секер смотрит на них, и свет меркнет в ее глазах. Ей кажется, что сыновья опять уходят от нее, и с каждым мгновением все дальше и дальше. Нет, она просто ошиблась, увидев что-то другое в их бесстрастных глазах. Эти блестящие холодные кольчуги словно раз и навсегда отделили детей от нее, человеческие слова и взгляды не проникают сквозь них. Вопрос остается без ответа, и воины лишь склоняют головы, увидев
