взлетая…
Медленно заговорил старый вождь племени огуз, покоренного кипчаками. Страшный рубец, тянувшийся через всю его правую щеку — от виска до подбородка, — задвигался в такт его словам.
— Ты прав, Ботакан! — сказал он. — Я был воином, когда люди говорили языком воинов. Мы не знали поражения многие годы, но тогда мы все были равны: и скот и слава были достоянием всех соплеменников. — Он печально потряс головой. — Ты прав, Ботакан!.. Нельзя говорить на разных языках. Тогда приходит поражение…
— Ты прав, Ботакан! — отозвался Отар, сидевший выше старика со шрамом. — Слушай, что тебе скажет Отар, умевший побеждать отважных кизилбашей. Если рядом с землями кипчаков появились беспокойные соседи, кипчаки не должны сходить с коней, пока не откочуют враги или не будут повержены! Так делали мы…
Тогда заговорил широколицый дородный кипчак, одетый в дорогую одежду, и среди людей пронесся шепот.
— Когда на нас собираются напасть, кто посмеет ослушаться тебя, батыр? — сказал он. Прямо сидел он и смотрел в упор в глаза Ботакану, потому что был потомком великого Тохтара, который первым объединил племена и прославил кипчаков. — Но идти воевать в чужие земли и погибать там я не хочу. — Он широко повел белой рукой, перевел взгляд на людей, стоящих у входа, отыскал Самигу, — И никто не хочет!..
Громкими одобрительными криками поддержали его сторонники. Зашевелились воины, оглянувшись на Ботакана.
— Зачем ты повел воинов под Ургенч? — спросил он, повышая голос. — Города пусть защищаются сами…
— Чтобы узнать силу тех, кто завтра придет сюда! — зло ответил Ботакан.
— Ты уверен, что они придут в наши степи?
— Только тот, кто не умеет или не хочет воевать с врагами, может сомневаться!..
Гул одобрения послышался справа, где сидели воины, и рев молодых воинов, окруживших юрту, подхватил его. Казалось, они уже шли под яростные крики на монголов…
Когда стих шум, снова заговорила старуха, монотонно и глухо.
— Они не подошли к нашим пастбищам. Кипчаки пусть защищают свои кибитки. Пусть кости уильцев остаются на своей земле…
— Они пришли бы сюда, если бы смогли взять города! Но города защищаются! — закричал Ботакан. Глаза его потемнели от ярости, и рука вскинулась вверх, словно для клятвы. — Ты родила и вырастила отважных воинов, а воины должны сражаться. И если монголы возьмут города, мы выступим навстречу, и тогда со мной пойдет твой последний сын Сулан!..
И все поняли, что таково решение вождя: встретить врага не на своей земле. И с новой силой взметнулись крики.
Старуха все так же неподвижно стоит у порога. Она оглядывается на выкрикивающих боевые ураны кипчаков, на потрясающих оружием безусых воинов, смотрит на холодное, неприступное лицо Ботакана, на стариков. Она силится понять что-то важное для себя, шевелит сухими втянутыми губами, но не может понять женщина этих воинов, не может постичь необходимость этих войн, где погиб ее муж и где один за другим гибнут ее дети.
— Тот, кто родился воином, — погибнет, — шепчет опа и медленно отходит от порога.
И кипчаки расступаются, не глядя, пропускают старуху и плотно смыкаются вновь.
7
Только на рассвете пришел Ботакан в свою юрту. Впервые за все годы не увидел он вчера силуэта жены на холме. Секер была тяжело больна, и об этом он узнал после совета, уже собираясь домой. Он махнул рукой друзьям, чтобы отдыхали и не следовали за ним. Он подъехал медленно, погруженный в свои мысли, и только около юрты выпрямился в седле, огляделся вокруг. Аул спал, и лишь пастухи на неходких своих лошадках разъезжались в разные стороны. Ботакан слез, передал поводья Арслану, ожидавшему его возле юрты, и отметил, что сын подтянут и свеж, несмотря на беспокойную и тяжелую ночь.
Секер встретила его виноватой улыбкой. Она лежала, утопая в мягких белоснежных подушках, — одна в огромной юрте. Вздрогнул батыр, вглядевшись в лицо жены. Сел у постели, молча взял ее тонкую, исхудалую руку и почувствовал, как мелко задрожали пальцы Секер. Что-то надломилось в душе гордого батыра… Он вспомнил, как Секер всегда спокойно встречала его, когда он возвращался домой. Он возвращался израненный, и нередко его привозили воины. Дома он молчал почему-то, следя взглядом за ней. Жена ходила по юрте, шурша шелковым платьем, стелила дастархан, ставила мясо. Не доверяя никому, сама холодила кумыс, наливала в чашу, подавала ему. Делала она все молча, и он подолгу наблюдал за ней и ждал, когда она заговорит. Он поправлялся, вставал на ноги, ходил, опираясь на ее тонкое и сильное плечо, креп и, когда съезжались воины, снова садился на коня и уезжал. И каждый раз, когда аулы стояли на берегу Уила, Секер встречала его на холме… Он вспомнил время, когда сыновья еще были маленькими. Он радовался их шалостям, осторожно, под счастливый смех и испуганные возгласы жены подкидывал детей над головой и недоумевал, когда Секер вдруг выбегала из юрты… И казалось теперь старому воину, что не умел он ценить то, что у него было… Не умел, да и не хотел ценить…
— Тебе дали нежное имя — Ботакан[11], — заговорила Секер. Она глядела на него ласково и нежно, тем взглядом, который, появись раньше, может быть, многое изменил бы в их жизни. Она смотрела на печального Ботакана взглядом, которого он искал долго. И был открыт тундик юрты, потому что она ждала Ботакана всю ночь и хотела видеть звезды. Сейчас звезды гасли. Рассветало. — Тебе дали нежное имя, — повторила она, — но ты вырос воином. Не любила я тебя… Ты разлучил меня с матерью, с братьями… И там, на родине, оставался тот, кто был дорог мне… Я считала годы и ждала его… Как я мечтала, чтобы он пришел… и погиб… Тогда бы я примирилась со своей участью…
Ботакан слушал молча. Ей было тяжело говорить, и он погладил ей плечи, стараясь успокоить. А перед глазами почему-то возникли перекошенные в бессильной злобе лица сородичей, бегающие глаза старшего сына Даулета, дрожащие обескровленные губы наставника Отара… Далекие крики пастухов, приглушенный топот коней и нетерпеливое ржание жеребят, звонкие переливы птичьей переклички, плач чьего-то ребенка доносились в юрту. Неудержимым, непрерывным шумом жизни встречала земля утро. Все кругом жило, звенело, двигалось. Свет разгорающегося утра проник в юрту, смешался с отблеском догорающего костра и упал на лицо Секер. Слабым румянцем покрылись ее запавшие, бледные щеки, и сияли, как утреннее небо, голубые глаза. Когда-то тонул в их лучах молодой батыр, но тонул в печальных лучах…
— Я преклоняюсь перед твоей гордостью и мужеством… Ты был достоин любви… Но этого я не
