— Ожидании чего?! — срываясь на крик, горячился Веларде. — Дело же не в короле! А в нас самих! Речь идет о нашем достоинстве! Сколько же можно терпеть этот срам?!
Глухой к доводам, которые приводил ему рассудительный Даоис, он неизменно стоял на своем и твердил:
— Надо драться! Драться! Драться!
Так твердил он всякий раз, словно одержимый, и, выкрикнув напоследок это или схожее по смыслу слово, вскакивал, выбегал и, грохоча шпорами по ступеням, уносился домой или бог его знает куда, а остальные меланхолически переглядывались, пожимали плечами, после чего тоже рассаживались сверчками по своим шесткам.
— Делать нечего, — печально покачивая головой, говорил на прощанье добрый Альмира.
Даоис, скрепя сердце, соглашался. И нынче утром он не переменяет своего мнения. Однако следует признать — первоначальный план был вовсе не плох. В нем сумели учесть и предшествующие идеи того же Хосе Палафокса[10] о создании плацдарма между Байонной и Сарагосой, и предложение собрать в горах Сантандера армию сопротивления, состоящую из стрелков и егерей. Однако Палафокс разоблачен и принужден скрываться — сейчас, по слухам, готовит восстание в Арагоне, — а второй прожект, поданный на рассмотрение военному министру, без рассмотрения положен под сукно.
— Господа офицеры, соблаговолите уняться и не морочить мне голову, — так, в свойственном ему духе, высказался генерал О'Фаррил.
Однако, несмотря на все трудности и полнейшее отсутствие интереса со стороны Верховной хунты, несколько дней назад образовался новый, третий по счету заговор, душой которого на этот раз стали артиллеристы. План, разработанный на тайных сходках в кондитерской на улице Сан-Хинес, в ресторанчике «Золотой фонтан», на квартире у Альмиры, помещавшейся в доме № 31 по улице Пресиадос, ставил себе целью не победить французскую армию, что было совершенно неосуществимо, но высечь некую искру, призванную воспламенить народ и поднять общенациональное восстание. Пользуясь благорасположением полковника Наварро Фалькона, который покровительствовал заговорщикам, не вдаваясь в подробности заговора, в парке Монтелеон удалось наладить изготовление ружейных патронов, шрапнели и картечи, восстановление негодных орудий; удалось также скрыть последнюю, полученную из Пласенсии партию ружей, так что она, не в пример предыдущим, не досталась французам. Недавно, когда по требованию Мюратова штаба, заподозрившего неладное, испанское военное министерство велело прекратить работы, артиллеристы передислоцировали эту патронную мастерскую в некий частный дом. Также продолжали вербовать союзников во всех департаментах, имевших хоть какое-нибудь отношение к обороне, определяли пункты сосредоточения и развертывания войск и будущего ополчения, закладывали тайные склады оружия, намечали направления, по которым надо будет рвать коммуникации противника и перехватывать его курьеров. Чтобы осуществить все это, требовались ресурсы, значительно превосходящие те, что имелись в наличии у артиллеристов мадридского гарнизона, и потому Веларде со свойственной ему горячностью, на свой страх и риск, никому ничего не сказав, отправился к генералу О'Фаррилу и изложил ему свой замысел.
Луис Даоис, пересекая площадь Санто-Доминго по направлению к улице Сан-Бернардо, заново переживает то горькое разочарование, с которым слушал подробнейший и восторженный отчет Веларде о беседе с военным министром. Веларде по наивности своей пребывал в полнейшем упоении, уверясь, будто сумел склонить О'Фаррила на свою сторону. Однако проницательный Даоис, искушенный знаток человеческой природы, сразу понял, что заговор обречен. И, не тратя времени на уже бесполезные упреки и укоры, молча и печально выслушал своего пылкого друга, а потом лишь качнул головой:
— Все кончено.
Веларде сделался бледен.
— То есть как это «кончено»?
— Да вот так. Забудь об этой затее. Мы пропали.
— Ты с ума сошел! — Веларде порывисто ухватил его за рукав мундира. — О'Фаррил обещал помочь!
Помочь? Дай бог, чтобы в крепость не посадил.
Даоис оказался прав, и последствия несдержанности Веларде не замедлили сказаться тотчас: офицеров стали растасовывать по дальним гарнизонам, императорские войска изменили тактику, а в артиллерийском парке французы выставили свои караулы. Даоису делается еще грустней на душе при воспоминании о том, как в начале апреля, за четыре дня до отъезда в Байонну, король Фердинанд VII без свиты, всего с одним сопровождающим, побывал в Монтелеоне и в ответ на дружное «ура», грянувшее при высочайшем посещении, промолвил: «Вы — мои. И на вас я могу надеяться, ибо вы защитите мою корону». Да, так было сказано вслух, в похвалу ему, Даоису и его друзьям. Но сегодня, в первый понедельник мая, под воздействием ли приказов, их начальниками отданных по собственной, начальников этих, трусливой осторожности, или по недоверию к ним, они больше не Фердинандовы артиллеристы. И вообще ничьи. Они и друг другу больше не верят. Среди заговорщиков имеется всего один штаб-офицер — Франсиско Новейа, но и тот всего лишь подполковник да к тому же слаб здоровьем. Все остальные — а их наперечет — ходят в чинах не выше капитанского. И лично предпринятые Даоисом попытки вовлечь в заговор алебардщиков, волонтеров короны, размещенных в казарме на Мехораде, королевских карабинеров с площади Себада[11] успеха не принесли. Никто в лейб-гвардии, кроме немногих давних друзей, не решается выступить против властей. Так что заговорщики, вняв голосу разума и вопреки настояниям Педро Веларде и Хуана Консуля, требовавших немедленных действий, отложили дело до более благоприятного времени. Почти никого не смогли бы они увлечь за собой — особенно после того, как был отдан приказ не выпускать солдат из расположения и не выдавать патронов. «Что толку, — так выразился Даоис на последней сходке, перед тем как Веларде хлопнул дверью, — что толку, если нас перебьют, как куропаток, что толку без славы и без надежды на успех подставлять головы под пули или гнить в подвалах военной тюрьмы, если армия и пальцем не пошевелит ради нашей защиты».
Таковы вкратце те свежие воспоминания и горестные размышления, коим в это утро, следуя обычной своей дорогой из дому в Главный штаб артиллерии, предается капитан Луис Даоис, не ведающий о том, что еще не кончится этот день, а причудливое сцепление случайностей и совпадений — он и сам о них пока даже не подозревает — навсегда занесет его имя на скрижали истории. И, понуро шагая по левой стороне улицы Сан-Бернардо, не без тревоги наблюдая, как все полноводней делаются людские реки, текущие к площади Пуэрта-дель-Соль, он с беспокойством спрашивает себя, что делает в эту минуту Педро Веларде.
* * *
А Педро Веларде-и-Сантильян — уроженец Сантандера, имеющий от роду двадцать восемь лет, из которых половину он носит военный мундир, ибо на пятнадцатом году стал кадетом, — по своему обыкновению, не отправился прямо из своего дома на улице Хакометресо в Главный штаб артиллерии на улице Сан-Бернардо, а дает большой крюк и, свернув на Сан-Пабло, шагает по улице Эскориаль. В кармане у него письмо к невесте Конче — они обручены и скоро должны обвенчаться, — которое он позже отправит с почтамта. Тем не менее, проходя под неким балконом на четвертом этаже дома на Эскориаль, где все еще красивая дама в трауре поливает цветы в горшках, Веларде — опять же во исполнение ежеутреннего ритуала — снимает шляпу и кланяется, дама же стоит неподвижно, провожая его взглядом, пока офицер не сворачивает за угол. Дама, чье имя самим мелким шрифтом будет напечатано в подробнейшей сводке этого начинающегося дня, останется белым пятном в биографии капитана. Ее зовут Мария Беано, не так давно она потеряла мужа — какое совпадение! — капитана артиллерии, оставшись вдовой с четырьмя несовершеннолетними детьми — мальчиком и тремя девочками. Как потом расскажут соседи, живет на скромную пенсию, ни в чем предосудительном или могущем дать пищу для пересудов не замечена, однако же каждое утро Веларде проходит под ее балконом, а каждый вечер столь же неукоснительно наносит ей визит.
Среднего — пять футов два дюйма — роста, стройный, с приятными чертами лица капитан носит зеленый мундир, присвоенный офицерам генерального штаба. Умный и превосходно образованный, наделенный беспокойным нравом и немалыми амбициями, он снискал себе уважение сослуживцев несколькими техническими руководствами, штудиями в области баллистики и дипломатических отношений, однако в боевых действиях не участвовал, если не считать португальской кампании, на которой, впрочем, тоже был скорее сторонним наблюдателем, и оттого в его аттестате напротив графы «храбрость» написано «сведений не имеется». Зато французов изучил досконально. Когда ныне низложенный Годой был еще в полной силе, он включил капитана в состав делегации, отправленной приветствовать Мюрата, во главе императорских войск входившего в Испанию. Это поручение позволило Веларде превосходно разобраться в положении вещей, тем более что потом, уже в Мадриде, в качестве секретаря совместного комитета имея дело с Мюратом и его штабом, а особенно часто — с командующим французской артиллерией генералом Ларибуазьером, сумел познания свои укрепить и расширить. Благодаря такому привилегированному, можно сказать, положению, то есть наблюдая французов вблизи, Веларде, разделяя чувства своего друга Луиса Даоиса, ощущал: прежнее, почти братское восхищение, которое он, как артиллерист к артиллеристу, питал к Наполеону Бонапарту, сменяет глухая ярость человека, сознающего, что его беззащитная отчизна вот-вот окажется в когтях тирана, под пятой у его полчищ.
