— Ухо востро, я тебя прошу. Смотри за французами! Только сам ничего не предпринимай — ни-ни, боже тебя упаси! И чуть что не так — дай мне знать тут же, я скажу, что делать.
Полсотни гражданских лиц, сгрудившихся у парка, пока опасности не представляют — вот именно что «пока». И мысль эта сильно беспокоит юного лейтенанта, ибо хоть чин на нем и небольшой, но до прибытия кого-нибудь с эполетами погуще именно Аранго должен будет отвечать за главное оружейное хранилище в Мадриде — так получилось потому, что он оказался первым офицером, кто сегодня утром появился в ведомстве военного губернатора. И, пытаясь всемерно скрыть волнение, а лицу придать должное бесстрастие, он проходит сквозь негустую толпу, раздающуюся в стороны. По счастью, люди — пока, опять же — ведут себя с пониманием. По большей части они из квартала Маравильяс: ремесленники, мелкие торговцы, прислуга из окрестных домов, а среди них снуют женщины и родственники тех солдат, что несут службу в парке, окружающем дворец герцогов де Монтелеон, предоставленный ныне для нужд армии. Слышные вокруг речи свидетельствуют, что терпение на исходе и обстановка накаляется, раза два послышалось «ура артиллерии!», а потом мощно и звучно, всеми подхваченная, понеслась над толпой здравица королю Фердинанду VII. Раздаются и просьбы раздать оружие — пока, слава богу, недружные и единичные. Пока.
— Здравия желаю, месье лё капитэн.
— Bonjour, lieutenant.
Едва миновав кирпичную арку главного входа, Аранго сталкивается с французским капитаном, у которого под началом четверо субалтернов, семьдесят пять солдат артиллерийского обоза и барабанщик, охраняющие ворота, казарму, караулку и собственно Арсенал. Испанец отдает честь, а француз раздраженно и небрежно, будто отмахиваясь, козыряет в ответ: он сильно обеспокоен, а его люди — еще сильней. Эта шваль снаружи, объясняет он Аранго, беспрерывно выкрикивает оскорбления, так что придется разогнать ее огнем.
— Если не отойдут от ворот, j'ordonne les tirer dessus… Бум-бум! Comprenez?[14]
Аранго понимает даже слишком хорошо. Это выходит за рамки инструкций, полученных от полковника. Озираясь довольно растерянно по сторонам, он видит тревогу на лицах своего крошечного воинства — шестнадцати сержантов, капралов и рядовых артиллеристов. Они безоружны, ибо даже и те штуцеры, которые стоят в пирамиде, мало того что без патронов, но и без кремней. Безоружны и беззащитны перед французами, а с теми, по всей видимости, шутки плохи.
— Попробую уговорить их разойтись, — говорит он капитану.
— Попг'обуйте. У вас тшетверть тшаса. Pas plus.[15]
Аранго отходит от него, подзывает растерянных артиллеристов. Пытается как-то успокоить и подбодрить их. По счастью, среди них капрал Эусебио Алонсо, человек опытный, спокойный и очень надежный. Его и посылают к воротам — пусть попробует унять страсти и постарается, чтобы французские часовые не наломали дров. Случись такое — лейтенант не отвечает ни за толпу за воротами, ни за своих людей.
* * *
А перед дворцом меж тем дело принимает новый оборот. Некто в придворном мундире — отсюда, снизу, не узнаешь, что за птица, — сию минуту выскочил на балкон и принялся вторить Молине криками «Инфанта увозят!», подтверждая опасения тех, кто сгрудился вокруг пустой кареты: их теперь уже человек шестьдесят — семьдесят. Это меньше, чем требуется слесарю для решительных действий. Вне себя, в сопровождении самых разгоряченных сподвижников — среди них есть и та давешняя, высокая, собою недурная женщина, которая машет часовым белым платком, чтобы не стреляли, — Молина приближается к ближайшему входу во дворец — это «подъезд принца», — и растерявшиеся гвардейцы ему не препятствуют. Сам удивленный неожиданным успехом своего предприятия, он подбадривает свое воинство, славит королевскую фамилию, громовым голосом повторяя: «Измена, измена!» — и, одушевленный тем, что его боевой клич подхвачен, лезет по ступеням первой попавшейся лестницы — лезет, не встречая препятствий, если не считать таковым лейб-гвардейца по имени Педро де Тойсос, который попытался было заградить ему путь:
— Куда вас черт несет? Назад! Уймитесь! Успокойтесь! Дворец под охраной!
— Да пошел ты! — ревет Молина, отпихивая его в сторону. — Ни хрена вы не охраняете! Смерть французам!
Тут навстречу ему и его сподвижникам на площадку лестницы в сопровождении камер-юнкера и четырех лейб-гвардейцев неожиданно выходит мальчик лет двенадцати в придворном мундирчике. Высокая женщина из-за спины Молины пронзительно кричит: «Инфант! Дон Франсиско!» — и слесарь замирает в растерянности, оказавшись лицом к лицу с юным принцем. Но, тотчас опомнившись, обретает привычную развязность и, проворно преклонив колено на ступенях, подхватывает: «Да здравствует инфант! Да здравствует королевская фамилия!» — и возгласы эти поддерживает хор напирающих сзади. Мальчик, при виде толпы побелевший было как полотно, успокоился, вновь порозовел и даже улыбнулся, что еще сильней воодушевляет Молину и его воинство.
— Наверх! Наверх! — вопят они. — Хотим видеть дона Антонио! Никого отсюда не выпустим! Ура Бурбонам! Долой французов!
И так вот, перемежая здравицы проклятьями, они бросаются целовать принцу руки и, подхватив его на плечи, доставляют вместе со свитой к кабинету дона Антонио — его дяди. Оказавшись у самых дверей, мальчик, которому камер-юнкер что-то нашептывает на ухо, благодарит Молину и прочих за ревностную бдительность, заверяет, что вовсе не уезжает — ни в Байонну, ни вообще никуда, — просит их спуститься на площадь, успокоить собравшихся там, обещает через минуту сам выйти на балкон показаться народу. Слесарь на мгновение задумывается, но соображает, что упорствовать было бы чистейшим безрассудством, потому главным образом, что по лестнице уже звенит шпорами наряд испанских гвардейцев, торопящихся навести порядок. Он решает не испытывать больше судьбу и, беспрестанно кланяясь, уходит сам и уводит людей, чтобы, перескакивая через четыре ступеньки, слететь вниз и — таким удовлетворенным, торжествующим и счастливым, словно только что получил орденскую ленту через плечо, — оказаться на площади в тот самый миг, когда малолетний дон Франсиско де Паула, который держится как истый кабальеро, выходит под гром рукоплесканий на балкон, милостиво кивает в знак благодарности собравшимся внизу, где народу уже человек триста, и среди них, между прочим, несколько солдат из полка арагонских волонтеров, и все больше и больше людей стекается к площади из окрестных домов и заполняет их балконы.
Но тут снова события обретают непредвиденный поворот. Некий Хосе Луэко, житель Мадрида и владелец шоколадной фабрики, оказывается вплотную к пустой карете, которая по-прежнему стоит у «подъезда принца». При ней лишь возница да форейтор. В сумятице и толчее, возникших, когда инфант появился на балконе, Луэко при содействии Хуана Веласкеса, Сильвестре Альвареса и Торибьо Родригеса — первый служит в конюхах у графа де Альтамиры, двое других состоят в тех же должностях при португальском посланнике — взял и перерезал постромки.
— Теперь далеко не уедут! — ликует он.
— Смыться хотели! — добавляет Веласкес.
— Не выгорело дело! — завершает Родригес.
Народ рукоплещет им, как героям. Кто-то решает пойти еще дальше и выпрячь мулов. В этот самый миг, когда навахи еще не закрылись, в гуще толпы показываются два французских мундира: один — на плечах солдата легкой пехоты, другой, карминно-белый, со множеством шнуров и позументов, облекает стан Армана Лагранжа, эскадронного командира и адъютанта великого герцога Бергского, который и велел ему взять переводчика и выяснить, что за столпотворение такое видит он из окна своей недалеко отстоящей резиденции во дворце Гримальди. Лагранж хоть и молод, однако повоевал достаточно, чтобы считаться ветераном, душевное же его устройство и аристократические замашки таковы, что он на дух не переносит черни, а потому путь через толпу прокладывает себе весьма неосторожно, выказывая большую отвагу и еще большее презрение к тем, кого совсем неучтиво и, можно даже сказать, грубо, с хозяйской бесцеремонностью расталкивает, пока, на свое несчастье, не натыкается на Луэко и его сподвижников.
— Куда прешь? Чего толкаешься? — осведомляется тот. — Ты ведь не в свинарне своей французской, откуда на свет выполз.
Адъютант не знает ни слова по-испански, однако переводчик доводит до него смысл высказывания. Тем более что раскрытые навахи и лица тех, кто их держит, говорят сами за себя. И Лагранж, сделав шаг назад, хватается за свою кавалерийскую саблю. То же делает и солдат. Люди с гомоном расступаются в предвидении стычки, и тут появляется слесарь Молина, который при виде чужих мундиров снова заходится истошным криком:
