На углу Сан-Бернардо капитан задерживается, издали наблюдая за четырьмя французскими солдатами, обсевшими вынесенный за двери ресторанчика стол. По мундирам определяет, что они служат в 3-й пехотной дивизии, целиком, если не считать 9-го сводного полка, который размещен здесь, в этом квартале, дислоцированной в Чамартине и Фуэнкаррале. При этих молоденьких солдатах — мальчишках лет по девятнадцать, безжалостным рекрутским набором, алчным до юной крови, отторгнутых от родного дома и посланных на поля европейских сражений, — нет иного оружия, кроме штыков на ремнях. Тем не менее это захватчики. Казармы, постоялые дворы и частные дома в Мадриде переполнены ими, а весьма разнообразное поведение их колеблется от застенчивости заезжих путешественников, оказавшихся в незнакомом месте и силящихся правильно выговорить слова чужого наречия, до надменного высокомерия, приличествующего солдатам армии, которая без единого выстрела покорила эту страну. Трое за столом расстегнулись, а четвертый, привыкший, без сомнения, к суровому климату иных широт, и вовсе скинул мундир, наслаждаясь еще нежарким солнышком, пригревающим этот перекресток. Они громко хохочут, пошучивая с трактирной служанкой, подающей им. «Новобранцы, молодняк», — думает Веларде. Наполеон, ведя тяжкие, сменяющие одна другую кампании на европейском театре, явно не видит надобности посылать сюда, в загодя покоренную и едва ли способную восстать Испанию, кого-либо, кроме необстрелянных солдат и совсем желторотых новобранцев, призванных в нынешнем году, — у них, стало быть, срок службы исчисляется всего-то-навсего двумя месяцами, — разбавляя это море каплей закаленных ветеранов. Впрочем, чтобы маршал Мюрат в трудах своих чувствовал себя уверенно, стоят в Мадриде и отборные части. Да, из десяти тысяч французов, размещенных в самой испанской столице, и еще двадцати — в ее предместьях и окрестностях, примерно четверть составляют обстрелянные, испытанные в бою солдаты и превосходные офицеры; в каждой дивизии имеется по такому батальону — из Вестфалии, Ирландии, Пруссии, — составляющему ее костяк или, если угодно, ядро. Это все — не считая гренадер, моряков и кавалеристов императорской гвардии и двух тысяч армейских драгун и кирасир, занимающих дворец Буэн-Ретиро, парк Каса-дель-Кампо и квартал Карабанчелес.
— Ишь, расселись… — раздается за спиной капитана чей-то голос.
Веларде оборачивается. Перед ним стоит сапожник в кожаном фартуке, только что отперший дверь в свою полуподвальную мастерскую на углу.
— Расселась, говорю, сволочь французская. Поглядите на них — как у себя дома.
Веларде рассматривает его: лет, должно быть, пятидесяти, лысый, со светлыми водянистыми глазами, источающими презрение. Он смотрит на французов так, словно мечтает, чтобы здание, рухнув, похоронило их под обломками.
— А что вы против них имеете? — осведомляется капитан.
Сапожник меняется в лице. Он, без сомнения, подошел к офицеру, видя в нем единомышленника, ибо испанский мундир внушает доверие. И сейчас, не сводя с Веларде подозрительного взгляда, готов отпрянуть.
— То же, что и все, — фигу в кармане, камень за пазухой… — цедит он наконец сквозь зубы.
Веларде, хоть уже не первый день пребывает в сквернейшем расположении духа, не может сдержать улыбку:
— Подошли бы да и сказали им это в лицо. А?
Сапожник боязливо оглядывает его с головы до ног, задерживаясь на капитанских эполетах, на вышитых по углам воротника золоченых бомбах и явно пытаясь понять: «За кого он, этот прощелыга?»
— Может, и подойду…
Веларде рассеянно кивает и еще какое-то время стоит рядом с сапожником, рассматривая французов за столиком. И, не прощаясь, уходит вверх по улице.
— Трусы, — слышит он за спиной и понимает, что это относится не к французам.
И резко поворачивается на каблуках. Сапожник по-прежнему стоит на углу и глядит на него, подбоченясь.
— Что вы сказали? — спрашивает капитан, чувствуя, как прихлынула к лицу кровь.
Сапожник отводит глаза и, не отвечая, сам испугавшись собственных слов, спешит укрыться в подвале. Капитан открывает рот, чтобы выбраниться ему вслед, машинально стискивает рукоять сабли, борется с желанием наказать наглеца. Но вот он приходит в себя, стискивает зубы и стоит молча и неподвижно, ожидая, когда схлынет ярость, а сапожник меж тем, втянув голову в плечи, исчезает за дверью мастерской. Веларде в душевном смятении большими шагами уходит прочь.
* * *
В английском цилиндре на голове, в двубортном фраке с буфами на плечах и огромными лацканами, в жилете по моде, то есть едва доходящем до талии, с зонтиком под мышкой, литератор и отставной морской инженер Хосе Мор де Фуэнтес проходит по Калье-Майор. В Мадриде он оказался проездом к себе в Арагон, но предусмотрительно запасся рекомендательными письмами от герцога де Фриаса. Как и многие любопытствующие, только что побывал у почтамта, где справлялся, нет ли вестей из Байонны, однако никто ничего не знает. Выпив прохладительного в кафе на Сан-Херонимо, он решает осмотреть дворец. Крутом царит какая-то нервозная суета, и люди бегут навстречу ему, то есть в сторону Пуэрта-дель-Соль. Ювелир, отпирающий свою палатку, осведомляется: правда ли, что ожидаются беспорядки?
— Пустяки, — безмятежно отвечает Мор де Фуэнтес. — Сами знаете: собака, что лает, не укусит. Так же и народ.
Однако ювелиры с Пуэрта-де-Гвадалахара, судя по всему, не склонны разделять это спокойствие: многие лавки так и не открылись, а хозяева других стоят снаружи, не без тревоги наблюдая за все прибывающим народом. На Пласа-Майор и Сан-Мигеле — переливчатый многоголосый гомон зеленщиц и женщин с корзинками, а из нижних кварталов Лавапьес и Ла-Палома поднимается орава горластых и развязных молодцов с ухватками мадридской шпаны, галдящих: где, мол, тут она, шелупонь хренцузская, подавайте ее сюда, я у ней печенку выем. Но Фуэнтеса, который и сам склонен и к полету воображения, и даже к известному фанфаронству, это не тревожит, а лишь забавляет. В кратком мемуаре — или, верней будет сказать, наброске жизнеописания, опубликованном много лет спустя, он, вспоминая этот начинающийся день, упомянет и план обороны Испании, поданный на рассмотрение в Верховную хунту, и патриотического толка разговоры с капитаном артиллерии Педро Веларде, и даже свои призывы сегодня же обрушить на французов карающий меч святой мести, который, впрочем, сам он так в руки и не взял — и вовсе не потому, что случая не представилось.
— Куда вы, Мор де Фуэнтес? Посмотрите, какое столпотворение кругом.
Арагонец снимает шляпу. На углу улицы Консехос он только что повстречал знакомую — графиню де Хиральдели.
Да, я вижу. Не думаю, что это серьезно.
— В самом деле?.. Но французы собираются увезти инфанта дона Франсиско.
— Что вы такое говорите?
— То, что слышите.
Графиня, вся красная от злости, проходит, а литератор устремляется ко дворцу. Там сегодня несет караул еще один из его мадридских знакомцев — капитан гвардии Мануэль Хауреги, и уж он-то, надо думать, в курсе дела. День обещает быть насыщенным событиями, думает Мор. Кажется, пришел час расплаты. Несущаяся из толпы брань по адресу Франции, обгаллившихся и приспешников Годоя звучит для него райской музыкой. Собственное честолюбие — он только что в третий раз переиздал свою весьма посредственную «Серафину»[12] — и вкусы литературных кругов, в которых он вращается, заставляют его всеми силами души ненавидеть Леандро Фернандеса де Моратина, протеже недавно еще столь могущественного Князя Мира. Фуэнтеса просто убивает, что театральная публика с тупой бараньей покорностью внимает безвкусным, пошлым и к тому же заемным, хоть и бойким диалогам, эффектным репликам a parte[13] и прочим новомодным и чужеродным кунштюкам, глубоко противным национальному духу отечественной словесности, а всех прочих — и его, Мора де Фуэнтеса, тоже — почитает сущими пигмеями, лишенными драматического дара, чуждыми испанскому стиху и прозе. И по этой причине арагонец с упоением внимает, как кроют на чем свет стоит французов, а вместе с ними — Годоя и обгаллившихся, включая сюда и Моратина. И было б совсем недурно, если бы сегодня под шумок этому новоявленному Мольеру, любимцу муз, свернули шею.
* * *
Блас Молина Сориано, 48 лет, слесарь по роду занятий, оказавшись на площади перед дворцом, видит, что из трех карет, ожидавших у «подъезда принца», две уже катят по улице. А у оставшейся — она пуста — собралось немного народу: помимо кучера и форейтора там еще три женщины в шалях на плечах и с плетеными корзинами на руке да пятеро мужчин. Сколько-то зевак наблюдают издали, с широкой эспланады. Молина, желая знать, кого увозят удаляющиеся экипажи, подбирает полы плаща и пускается следом, однако догнать не удается.
