Blanc et noir
Черный арапчик над спящей графинейВ тяжком раздумьи стоит,Ручки графини белее, чем иней,Ножки — сердец восхищенных магнит.
Щечки графини — прозрачные льдинкиВ алом сияньи и розах утра,Локоны — сеть золотой паутинки,Пудра на них; как налет серебра.
Зубки графини белее жемчужин,Нежные грудки, как два голубка,Старый король с нею искренне дружен,Дружба его, как базальты крепка,
Черный арапчик стоит над графиней,Снятся ей странные, смутные сны,Видит туман расстилается синий,Груды обломков в тумане видны.
Снится графине: ватагою шумнойС пеньем народ возбужденный идет,Этой толпе опьяневшей, безумнойЧерный арапчик ее предает.
Снятся графине тюремные своды,Много друзей и знакомых в тюрьме,Слышит — во имя любви и свободыГрозный вердикт произносят во тьме.
Слышит графиня, что судьи смеются, —Выдал арапчик ее головой, —Хочет она закричать и проснуться,Видит вдали блещет столб огневой.
Снится ей площадь, народ исступленный,В небе багряном взвился эшафот…Где-же король, ее верный влюбленный?Злобный арапчик на площади ждет.
— Ты меня предал, — графиня рыдает:Я-ль не ласкала, не грела тебя, —С горькой усмешкой он ей отвечает:— Счастье вернул я, тебя загубя.
В доме твоем только ласку я видел,Ты мне сестрою и другом была,Но я за то тебя зло ненавидел,Что я так черен, а ты так бела.
Носятся сны над графинею спящей,Черный арапчик в раздумьи стоит,Губки графини, как жемчуг блестящий,Ножки — сердец восхищенных магнит.
Ручки графини белее, чем иней,Щечки, как льдинки в сияньи зари…Этот арапчик — любимец графини,Эта графиня — М-ме Дюбарри.
Мадонна со звездами
В туманной Бельгии, где дали серебристые,В местечке небольшом, над пеной волн морскихСтоял убогий храм, куда влеклись туристыВзглянуть на временем нетронутый триптих.
Прелестный образец старинного уменья,Бесценный чудный дар ушедших мастеров,Служащий вызовом столетиям и тленьюИзящной свежестью неблекнущих цветов.
С ним рядом, диссонанс искусству кватроченто,Мадонна-статуя с фарфоровым лицомВ плаще со звездами блестела позументомИ льном мишурных кос под стразовым венцом.
В игре горящих свеч загадочной и зыбкойОна, шокируя заезжих знатоков,Дарила розовой фабричною улыбкойНехитрую семью умильных рыбаков.
И сторож старичок, гостей встречая в храме,Хвалил им живопись прадедовских икон,А сам с толпою пел тропарь Небесной ДамеИ видел, как народ идет к ней на поклон.
Когда-же ветер выл, лохматились буруныИ океан ревел, неистов и жесток,Рыбачки вешали игрушечные шхуныК звездам ее плаща и плакали у ног.
Ударила война — Все жители бежалиПод неумолчный гул германских батарей,Но сторож не ушел и, тень в стране печали,Остался на посту у замкнутых дверей.
Когда-ж, ломая брешь в оживе обгорелом,Снаряд засыпал храм камнями и золой,С молитвой он вошел и вынес под обстреломИз церкви статую с отломанной рукой.
Он шел под градом пуль, под визгами шрапнели,Он шел и нес ее — властительницу грез…Он падал и вставал и к вожделенной целиМадонну на плечах заботливо донес.
И здесь, в кругу друзей, гордясь священной ношейСказал, торжественно, распрямясь во весь рост:— Смотрите, вот она… Я спас ее от бошей,Мадонну кроткую в плаще из Божьих звезд!
Засыпал страшный взрыв старинную икону,Пусть боши стерегут и прячут черепки,Но я не мог уйти, оставив им Мадонну, —Ей в храме столько лет молились рыбаки…
Когда-же ветер выл, лохматились буруныИ океан ревел, неистов и жесток,Рыбачки вешали игрушечные шхуныК звездам ее плаща и плакали у ног.
Медальон
В кабинете дремлят фолиантыВ переплете из тисненной кожи…Наших дней поддельны бриллианты,Драгоценности отцов куда дороже…Со страниц глядят, решая спор,Короли и их жеманный двор.
Шелестят расшитых роб брокары,Тонких шпаг поблескивает жало,О любви щебечут нежно пары…В те года сердца Нинон пленяла,А умом и грацией вдвойнеСлавилась маркиза Севинье.
Ее письма знает теперь каждый…А маркиз? Кто помнит о маркизе?Авантюр он был сжигаем жаждой,Видел счастье в ласковом капризе,С умною женой не ладил онИ любил веселую Нинон.
Не одну. Ценя красавиц чары,В честь их всех он осушал бокалы.Шелестели пышных роб брокары,Тонких шпаг поблескивало жало…В поединке доблестно убит,Он давно в семейном склепе спит.
Из прадедовского замка из Бретани, —Вся в слезах одолевая мили,Прибыла маркиза на свиданьеС мужем — к свежевырытой могиле.Черный гроб, засохшие венки…Ни письма, ни слова, ни строки…
И маркиза, вытирая глазки,Шлет сопернице посланье и привет:— Может быть в минуту нежной ласкиВам маркиз оставил свой портрет?Ей в ответ учтивая НинонЗолотой прислала медальон.
До сих пор хранит он в черных бантахТонкий профиль гордого вельможи.В кабинете дремлят фолиантыВ переплетах из тисненой кожиИ встают с поблекнувших страницПризраки давно забытых лиц.
Императрица Жозефина
Время всех засыпает обломками,За ступенью ломает ступень.Есть в истории имя негромкое,Чуть намечена слабая тень.
Всем нельзя в равной мере прославиться,Всем размах не по силам большой, —Не святая она, не красавица,Просто женщина с женской душой.
Рядом с яркой фигурой, увенчаннойГордым лавром победной войны,Милый образ кокетливой женщины,Легкомысленной, нежной жены.
Дни бегут вереницею длинною,Гаснут тени далеких времен,Но навек обручен с ЖозефиноюВ книге прошлого — Наполеон!
За кровавыми, дымными зорями,Переходов, походов, побед,С полководцем великим в историиХрупкий женский стоит силуэт.
В узком платье, с высокою талией…Перепутав границы всех карт,Из долин побежденной ИталииК ней спешил молодой Бонапарт.
И судьбою и счастьем оставленный,Неминуемый чуя конец,В Мальмезон Император затравленныйПриезжал, покидая дворец.
Дни бегут вереницею длинною,Гаснут тени далеких временИ навек обручен с ЖозефиноюВ книге прошлого — Наполеон!
Недоконченный портрет
Из картин французской революции.
В те далекие дни, что для нас теперь ближеИ понятней других вглубь ушедших временВ одинокой мансарде жил в бурном ПарижеМолодой и безвестный художник Прюдон.
Он глядел из окна на жемчужное небо,На манящие зори туманных высот,А внизу жаждой зрелищ, добычи и хлебаВ сетках улиц кипел опьяневший народ.
Но художник не слышал зловещих раскатов,Не искал в смутах дня жизнью попранных прав,И в цветах догоравших на небе закатовВидел лик Божества, душу грезе отдав.
Он однажды сидел в груде гипса и хлама,Разбирая наброски скопившихся лет.Постучав у дверей, незнакомая дамаВ мастерскую вошла заказать свой портрет.
— Только бюст… Фон неважен… Стена голубаяИли старой портьеры поблекший атлас…Но как можно скорей. Я на днях уезжаю…Три сеанса, не больше. Начнемте сейчас.
Она ловко уселась, поправила кудри,В детских ямочках щек отблеск солнца играл,Улыбались глаза в темных мушках и пудре,И подкрашенный ротик алел, как коралл.
Пододвинув мольберт, приготовил он краскиИ привычной рукой набросал на холстеГрациозный овал, подведенные глазки,Мягко спущенный локон в атлас декольте.
Расчленяя искусную прелесть модели,Он ловил тот фривольный, подчеркнутый тон,Что преподал Версаль в кружевах акварели,В пасторалях принцесс утвердил Трианон.
Только вечер, спустив золотые вуали,Охладил и пресек его пылкий экстаз.По камням мостовой каблучки застучали;— До свиданья, до завтра! — В условленный час!
Он остался один! Парк гасил изумруды,Старый колокол пел дребезжащий привет,Вдоль темнеющих, стен лиловели этюды,Оживал в полутьме неготовый портрет.
Через ровные арки растворенных оконЛетний сумрак бросал сноп оранжевых стрел,На холсте шевелился причудливый локон,И подкрашенный ротик жеманно алел.
Умирающий двор, мадригалы и кудри,Менуэт двух веков на цветных каблучках…Кто она эта куколка в мушках и пудре,Статуэтка из Севра в Лионских шелках.
Кто она? Ci devant? Куртизанка? МаркизаВ перепуганном стане гонимых вельмож?Надушенный комочек причуд и каприза,На салонных подмостках взращенный фантош?
В беззаботной толпе светских птичек весельяГде звенящие трели она допоет?В злобном море борьбы, в перегаре похмельяКак направит в лазурь эфемерный полет?
День настал. Распахнувши оконную раму,Пропустить опасаясь условленный час,Он напрасно прождал незнакомую даму…Без нее новый вечер расцвел и погас.
И обьятый тревогой, в тоске ожиданьяОн томился ряд долгих, мучительных днейИ, как страстный любовник, ждал с дамой свиданьяИ болел непрестанною мыслью о ней.
Он часами сидел в мастерской у портретаИ часами глядел на косой потолок.Улыбалось лицо в волнах тающих светаИ подкрашенный ротик алел, как цветок.
Наконец раздраженный, усталый, унылыйОн спустился на улицу с тайной мечтойВстретить в праздной толпе образ светлый и милыйЛегкомысленной дамы, отнявшей покой.
И Парижская чернь безудержным стремленьемПриняла его тотчас в свой шумный поток.Вместе с ней он бежал и с тупым неуменьемУклониться хотел, уклониться не мог.
Но куда он спешил и куда он стремилсяВ зыбком море смятенных, кричащих людейОн узнать не старался и вал докатился,Разливаясь с ворчаньем в разгон площадей.
Неожиданно выросла тень гильотины,Призрак смерти проплыл в золотистой пыли, —В нагруженных повозках процессией длиннойОсужденных на казнь перед ним провезли.
Он остался смотреть… Безнадежно, упрямо,Содрогаясь и хмурясь, стоял и бледнел…Вдруг кокетливый облик потерянной дамыПромелькнул над горой обезглавленных тел.
Она быстро прошла роковые ступени,В детских ямочках щек отблеск солнца играл,От багровых столбов шли багровые тениИ трехгранный топор синей сталью сверкал…
Приподнявши головку за светлые кудри,Теплой кровью палач окропил эшафот…И на мертвом лице в темных мушках и пудреУлыбался, алея, подкрашенный рот.
Горькие пути
