что хочет нарисовать Тони!
– И еще Джастину, – продолжил он, – если ей это будет по душе.
– Если ты собираешься кого-то рисовать, – закричала я, – то это должна быть я!
Он посмотрел на меня слегка насмешливо.
– Но я не вижу тебя, – сказал он.
– Почему не видишь? – спросила я, и, думаю, это были слова, которые лежали на самом дне моей души, это был вопрос, которым я всегда задавалась и всё еще задаюсь, потому что пока так и не получила ответа. Я не получила ответа и тем утром, Джефферс, потому что в тот момент мы увидели, как к нам приближается Бретт, и моему разговору с Л, таким образом, был положен конец. В руках у нее был какой-то сверток, который оказался постельным бельем из второго места, и она попыталась сунуть его мне, хотя я так и стояла на мокрой траве в ночной рубашке.
– Представь себе, – сказала она, – я не могу спать на этом белье. Оно раздражает кожу – я проснулась с лицом, похожим на разбитое зеркало. У тебя есть что-нибудь помягче?
Она шагнула ко мне, переступив черту, обычно разделяющую людей, которые друг другу не близки. На вид с ее кожей всё было в порядке, она сияла молодостью и здоровьем. Бретт наморщила свой маленький носик и уставилась на меня.
– У вас такое же белье? Похоже, оно и на тебя так действует.
Л проигнорировал эту бесхитростную наглость и продолжал любоваться пейзажем, сложив руки на груди, пока я объясняла, что всё постельное белье у нас одинаковое и что его легкая шероховатость – результат того, что оно из натуральной ткани и полезно для здоровья. Я не могу, добавила я, предложить ничего другого, если только не съезжу в город, из которого мы забрали их вчера, где есть магазины. Она посмотрела на меня умоляюще.
– Это совсем невозможно? – спросила она.
Каким-то образом мне удалось вырваться – невероятно, как Бретт могла заставить тебя почувствовать себя в ловушке даже на открытом пространстве, – и я побежала обратно в дом, бросилась в душ и мылась и мылась, будто надеясь, что сотру себя до полного исчезновения. Позже я отправила к ним Джастину и Курта спросить о всех необходимых вещах, которые можно купить в ближайшем городке, и если тема постельного белья и всплывала еще раз, то я этого не слышала!
Джастине весной исполнялся двадцать один год, Джефферс, это тот возраст, когда человек начинает показывать свое истинное лицо, и во многом она раскрывала себя совсем не так, как я думала, и в то же время неожиданно напоминала мне многих знакомых. Я не думаю, что родители всё знают о своих детях. То, что мы видим в них, – это, скорее, то, какими они не могут не быть, или то, что они не могут не делать, а не то, какими они намереваются быть, и это приводит к разного рода заблуждениям. Многие родители, к примеру, убеждены, что у их ребенка есть художественный талант, тогда как у него нет ни малейшего намерения стать художником! Пытаться предсказать, что выйдет из ребенка, – всё равно что блуждать во мраке: мы просто пытаемся сделать процесс воспитания более интересным и скоротать время, как коротаем время под хорошую историю, но значение имеет только то, что в конце концов дети выйдут в мир и останутся в нем. Думаю, они сами знают это лучше всех. Меня никогда особенно не интересовало понятие сыновнего долга или получение от Джастины полагающейся матери дани, и поэтому в наших отношениях мы довольно быстро добрались до самого существенного. Я помню, как в лет в тринадцать она спросила, каковы, на мой взгляд, пределы моих обязательств по отношению к ней.
– Думаю, я обязана тебя отпустить, – сказала я, поразмыслив, – но если не получится, думаю, я обязана всегда быть в ответе за тебя.
Какое-то время она сидела молча, затем кивнула и сказала:
– Хорошо.
Из-за событий нашей общей истории я представляла Джастину уязвимой и раненой, тогда как на самом деле главная черта ее характера – это бесстрашие. Еще маленьким ребенком она демонстрировала это качество, и поэтому, Джефферс, возможно, правильнее сказать, что мы можем считать себя успешными родителями, не допустившими фатальной ошибки или оплошности, если во взрослом человеке снова просыпается маленький ребенок. Я часто размышляла о сохранности картин и о том, что для нашей цивилизации означает тот факт, что изображение дошло до наших дней неповрежденным, и что-то из этических принципов этого сохранения – сохранения оригинала – применимо, думаю, и к воспитанию человеческих душ. Был период, когда мы с Джастиной отдалились друг от друга, и я никогда не узнаю, что происходило с ней в это время, и, чтобы увидеть признаки пережитой тогда травмы, я всегда была начеку. Я сказала ей это примерно в то время, когда мы обсуждали обязательства. Я сказала, что я обязана возместить ей потерянный год и что она имеет право рассматривать это как формальный долг, который может потребовать в любое время. Я даже написала на листке бумаги расписку! Она посмеялась надо мной, хотя и по-доброму, и я никогда больше не видела этот листок, но, когда они с Куртом вернулись из Берлина и поселились у нас, мне пришло в голову, что она, возможно, требует с меня то, что я ей должна.
За то время, что она была далеко, она стала для меня в какой-то мере чужой, и подобно тому, как знакомое место после длительного отсутствия как будто становится меньше и видится четче, и любые изменения сначала шокируют, – мне она показалась какой-то опресненной и в некоторых отношениях поразительно изменившейся. Перемена – это тоже потеря, и в таком смысле родитель может терять ребенка каждый день до тех пор, пока не осознает, что лучше перестать предсказывать, каким он станет, и сосредоточиться на том, что сейчас перед тобой. В тот период ее маленькая крепкая фигурка неожиданно приобрела взрослую компактность и ловкость, как у акробата: казалось, она полна затаенной, но искусно сбалансированной энергии, будто в любую минуту может восторженно воспарить. Но точно так же, когда у нее не было цели или ей нечего было делать, она становилась вялой и беспомощной, как акробат, который не может оторваться от земли. Она встревожила меня тем, что остригла волосы и начала носить широкие платья-трапеции и будничную одежду, которая резко контрастировала как с ее внешней кипучестью, так и с великолепием гардероба Курта. Я подозревала, что она растрачивает свою женственность попусту, и, возможно, из-за тайного страха, что причиной могу быть я, меня прельщала идея возложить вину на Курта. Унылый образ пары среднего возраста, который они создавали, казалось, придумал скорее он, чем она, и именно он извлекал из него выгоду: меня постоянно изумляли претензии и замечания, которые он произносил тихим голосом, как родители иногда понижают голос, чтобы отругать ребенка перед другими людьми и выставить себя в лучшем свете. И тем не менее Джастина вела себя с ним как рабыня и начинала паниковать, если его потребности не удовлетворялись или ожидания нарушал определенный поворот событий, и это означало, что, живя с ними в главном доме, я постоянно боялась ненароком стать причиной разочарования.
Про себя я интерпретировала поведение Джастины как непосредственный продукт ее чувств к отцу, рядом с которым я сама когда-то нервничала и была рабски покорной, и в самом деле поймала себя на том, что Курт в моих глазах мало-помалу занимает его место. Как-то утром я сидела позади Джастины, пока она искала что-то в своей сумочке, и из нее выпала маленькая фотография. Я подняла ее и увидела снятых крупных планом Джастину и ее отца, с которым я не виделась несколько лет. Они обнимались, склонив головы друг к другу, и выглядели очень счастливыми, и я была настолько поражена, что даже не испытала зависти или неуверенности, только восхищение!
– Какая прелестная фотография тебя с папой, – сказала я ей и чуть не подпрыгнула, когда она рассмеялась мне прямо в ухо.
– Это Курт! –
