— Такъ медомъ и несетъ! славно! проговорилъ съ видимымъ удовольствіемъ одинъ изъ моихъ товарищей.
— Славно! отозвался другой.
— Богъ создаетъ благодать!..
— А хороша у васъ земля? спросилъ я.
— Какая ваша земля! Наша земля самая что ни-на-есть хмазовая, самая хмазовая…
— Какая хмазовая?
— Онъ, видишь ты, этого не понимаетъ, проговорилъ бывалый, толкнувъ локтемъ небывалаго. — Хмазовая, милый человѣкъ, по нашему, необразованному, что ни сажая дурная; вотъ кто и означаетъ хмазовая земля.
— А хорошо, богато вы живете?
— Какой хорошо! заговорилъ было бывалый человѣкъ: — какой хорошо!
— Не совсѣмъ мы ладно живемъ, перервалъ его небывалый: — а нечего Богу грѣшить: травальше другихъ. Возьми сосѣдѣй; такъ супротивъ тѣхъ мы — паны! Да еще какіе паны? На нихъ посмотришь, да и на насъ взглянешь, такъ ты скажешь: мы изъ другаго царства живемъ, изъ другихъ земель пришли!
— Тѣ мужики сами виноваты предъ Господомъ Богомъ; за то и терпятъ.
— А чѣмъ они согрѣшили?
— А тѣмъ: придешь ты къ хозяину, хозяинъ гостю умышленный, зловредный, правды у него нѣтъ!..
— Скажи ты пожалуйста, хоть ты и чужой здѣсь человѣкъ, можно ли тому быть: долины земли за сто верстъ; ширины больше сорока верстъ; и на всей той землѣ народъ живетъ, и все люди православные, — какъ же такъ стало, что на той землѣ ни одного праведнаго нѣтъ?
— Какъ не быть!
— А коли есть, что же ты скажешь: отчего такъ тѣ мужики живутъ?
— Такъ Богъ далъ!
— Богъ-то такъ далъ; да отчего же ни у одного хозяина нѣтъ избенки мало-мальски исправной, а всѣ одноглазыя — по одному окошку, — всѣ одноглазыя, да безъ шапки, безъ крышки, значитъ…
— Никто, какъ Богъ!…
Послѣ этого заключенія, мы прошли нѣсколько живутъ не разговаривая.
— Богъ на помочь! проговорила встрѣтившаяся намъ баба, съ серпомъ черезъ плечо.
— Помогай Богъ! обозвались ей.
— Съ трудовъ?
— Съ работы!
— Куда она идетъ? спросилъ я, когда мы разошлись съ этой бабой.
— Траву жать.
— Развѣ у васъ траву жнутъ?
— Случается — и жнутъ.
— Косить, кажется, легче?
— Бабѣ косить — не идетъ!
— Отчего же?
— А такъ! Бабѣ ни косить, ни сѣять хлѣбъ, рожь, овесъ не приходится: ея дѣло капусту, что ль, картофель сажать; а сѣять бабѣ нельзя.
— А пахать можно?
— Пахать, боронить можно.
Мы подошли къ Деснѣ, переправились на другой берегъ въ лодкѣ, которыхъ здѣсь стояло по обоимъ берегамъ до восьми, и взобрались по крутой горѣ до Глинева.
— Пойдемъ ко мнѣ, приглашалъ меня одинъ изъ моихъ случайныхъ товарищей.
— А то хоть и ко мнѣ, приглашалъ другой.
— Спасибо на добромъ словѣ, отвѣчалъ я:- очень ужь я усталъ, и ввалился въ первую попавшуюся мнѣ избу. Изба эта стояла на дворѣ, на улицу выходили ворота и заборъ, по орловскому обычаю; но сама изба сильно смахивала на хату: внутри была, хоть и плохо, да выбѣлена, окна были въ двухъ стѣнахъ, печь у самыхъ дверей; печь черная, но съ печуркой, тогда какъ въ орловскихъ, рязанскихъ избахъ печь въ противоположной отъ дверей стѣны и окна только съ одной стороны. Передній уголъ — въ дальнемъ отъ дверей углѣ, а въ орловскихъ избахъ въ ближайшемъ.
— Здравствуй, хозяйка, сказалъ я, войдя въ избу, сидѣвшей такъ старухѣ.
— Здравствуй, родимый! Да какъ же ты умаялся! Ляжь тутъ-то на лавочку, отдохни; ляжь; семъ-ко я подложу тебѣ подъ головку, говорила и въ то же время хлопотала старуха. — Да выпей водицы; только одной воды не ней, — это не хорошо будетъ; а ты вотъ возьми кусочекъ хлѣба, посоли, послѣ пожуй, да и запей водицей; напоила бъ тебя и квасомъ, да, видитъ Богъ, квасу ни ложкя нѣтъ…
Когда я немного отдохнулъ, ко мнѣ подошла сноха моей хозяйки.
— Ты ныньче еще не обѣдалъ? спросила она меня.
— Нѣтъ, еще не обѣдалъ.
— Погоди я тебѣ бурачковъ налью.
Она налила въ чашку бураковъ, положила предо мной ковригу хлѣба, пододвинула соль.
— Кушай на здоровье! сказала она.
— Сходи-тко, налей въ чашечку молочка, прибавила старуха хозяйка. Сноха пошла за молокомъ.
— И какъ не измаяться въ такую жару да сухмень! заговорила словоохотливая старуха: — вишь какая сушь стоятъ! И Господь знаетъ, что-то будетъ! На коноплю какая-то мушкара напала: по инымъ мѣстамъ всю коноплю мошка эта поѣла, земля какъ будто вчера только вспахана; а безъ конопли, что дѣлать, чѣмъ питаться?! Просто головушка наша грѣшная! Отъ сухмени отъ этой и скотъ-то весь попадалъ: весь, таки весь…
— У васъ падежъ былъ?
— Какое былъ! и теперь такъ варомъ и варитъ: по всему округу падежъ, ни одного села не миновалъ.
— У васъ молоко есть?
— Есть, родимый, осталась коровка одна; бережемъ молочко для хвораго человѣка, для странняго… а сами ужь давно не знаемъ, какое такое молоко бываетъ…
Поѣвши, я прилегъ на лавку и думалъ немного хоть заснуть, но кучи мухъ не позволили имѣть хоть маленькую надежду на это покушеніе. Въ избу вошли три дѣвочки, внучки старухи, изъ которыхъ старшей было не болѣе двѣнадцати лѣтъ.
— Что, дѣточки, нагулялись? спросила ихъ старуха.
— Нагулялись, бабушка!
— А нагулялись, — на полотьбу, дѣточки!
— Мать говорила, бабушка, что ныньче на полотьбу не идти, сказала одна дѣвочка, лукаво посматривая на мать.
— Какъ не идти? сказала бабушка.
— Да не идти, бабушка!
— Какъ же такъ, Марья? обратилась старуха къ снохѣ, которая въ то время кроила хлѣбъ. — Овесъ полоть надо.
— Надо, матушка.
— А какъ же не идти?
— Да это дѣвчонка такъ только балуетъ; я вотъ и хлѣбъ крою, въ поле взять, говорила Марья, раздавая дѣтямъ ломоть хлѣба. — Надо, полоть, нельзя такъ день за день оставить.
— Что же онѣ наработаютъ? спросилъ я.
— Какъ что?
— Да вѣдь меньшей, чай, и девяти годковъ нѣтъ, — какая же она работница?
— На какую работу, другъ, сказала старуха, на какую работу! На эту работу и маленькая, что большая все одно; да и надо съизмалу ребенка пріучать во всякому трудному дѣлу: первое — тебѣ помощникъ; а самое главное — ему наука…
— Сколько надо денегъ за обѣдъ? спросилъ я, надѣвая свою сумку и собираясь уходить.
— И, что ты, родимый! отвѣчала хозяйка.
— Да вѣдь я ѣлъ бураки, молоко…
— Полно, родимый, оставь…
— Молока у васъ у самихъ нѣтъ…
— Полно, отставь, глупый человѣкъ!…
Я подошелъ къ одной дѣвочкѣ и хотѣлъ дать ей на орѣхи да на пряники, но старуха накинулась и на внучку и на меня.
— Что ты дѣлаешь, безбожникъ эдакой! ребенка въ соблазнъ вводишь!.. Да и ты дура вздумала, обратилась старуха къ внучкѣ: — съ страннаго человѣка за свою хлѣбъ-соль деньги брать? Есть ли у тебя крестъ-то на шеѣ… Есть ли крестъ на шеѣ!…
— Да я, бабушка, и не брала… заговорила испуганная внучка, какъ будто и въ самомъ дѣдѣ она сдѣлала величайшее преступленіе. — Это онъ мнѣ хотѣлъ дать, а все-таки я бы не взяла…
Дѣти съ матерью пошли овесъ полоть, а я, разспросивъ дорогу, пошелъ на Трубчевскъ.
— Да ты, родной, не найдешь дороги, сказала мнѣ на прощаньѣ старуха: — дай-ко я тебѣ покажу дорогу.
Говоря это, она прошла со мною за ворота, прошла улицу, вывела за деревню и указала дорогу.
Я пошелъ полемъ, которое въ разныхъ мѣстахъ пахали и скородили и мужчины и женщины, и пройдя версты двѣ или три, вышедъ на большую дорогу.
— Помогай Богъ, сказалъ я, подойдя къ двумъ мужикамъ, лежащимъ подъ ракиткой у большой дороги, и не разглядѣвъ, чѣмъ они занимаются. — Что подѣлываете?
— А вотъ что! — Съ этими словами онъ началъ хлопать своего товарищи по носу картами: они играли въ карты, въ веселую игру — по носкамъ.
— Какъ же вы, братцы, играете въ карты, когда люди пашутъ; всякій часъ дорогъ, а вы вышли въ поле, да въ карты играете?
— Такъ надо!…
— Какъ же надо?
— А вотъ видишь ты, сказалъ другой изъ играющихъ: — мы, братецъ ты мой, на пунктикахъ стоимъ.
— На какихъ пунктикахъ?
— На пунктикахъ: какой чиновникъ проѣдетъ, то ты и должонъ того чиновника везти; для этого три пары на каждомъ пунктикѣ и стоитъ завсегда.
— Да гдѣ же лошади?
— Лошади на пунктикѣ.
— А пунктикъ, гдѣ?
— Въ Острой Лукѣ.
— Вѣдь Острая Лука отсюда далеко?
— Четыре версты будетъ.
— Ну, какъ чиновникъ проѣдетъ, а васъ на мѣстѣ нѣтъ, вѣдь какъ пожалуй и плохо будетъ.
— Не проѣдетъ никакой чиновникъ!
— Какого лѣшаго сюда чортъ понесетъ, прибавилъ другой: — намъ вѣдь это дѣло не въ первой.
— Ну, братцы, это ваше дѣло! Прощайте!
— Счастливо!…
Въ Усохѣ я нашелъ П. П. Б — ва, который говорилъ мнѣ, что при немъ когда копали въ лѣсу колодезь, на глубинѣ, около двухъ аршинъ, нашли осколокъ музыкальнаго инструмента — утки. Вѣрно всѣмъ случалось слышать, какъ мальчикъ, приложивъ къ губамъ глинянную утку, выигрывалъ незатѣйливые звуки; но можетъ быть, никому не приходило на мысль, что эти утки видны по всей Россіи, въ остзейскихъ губерніяхъ и, можетъ быть, еще гдѣ нибудь? Никому не захотѣлось узнать, какъ велико производство этихъ утокъ и какъ давно употребленіе ихъ между народовъ. Я могу только сказать, что ни одна ярмарка, какъ бы велика она не была, не обходится безъ утокъ; а на маленькихъ ярмаркахъ, бывающихъ у церквей, празднующихъ престолъ, этотъ товаръ, еси не главный, то вѣрно изъ главныхъ.
