– Знаем мы твои дела, – ухмыльнулся радист. – Только и разговоров в гарнизоне, что о твоей ненаглядной…
– Кстати, Алексей, – подполковник глянул на него своими голубыми глазами испытующе. – Ну, чего ты в ней нашел, скажи, а? Мы ведь не чужие тебе…
Нефедов долго молчал, полуотвернувшись, глядя на хмурящееся небо за стеклом. Звуки снаружи не проникали в кабину, но вот капли снова все сеялись и сеялись и ползли вниз по фонарю.
– Хорошо мне с ней, – наконец тихо сказал лейтенант. Штурман присвистнул:
– Так ребята правду говорят, все ее хвалят…
Подполковник резко вскинул голову, и тот, напоровшись на холодный огонь его глаз, сник и заблеял:
– А чего я-то? Я-то ничего… Все говорят…
Нефедов сделал движение, чтобы, встав с кресла, слезть по лесенке на бетонку, но командир властным движением остановил его.
– Дело твое, Леша, – раздумчиво сказал подполковник. – Ты не мальчик, и никто тебе не указ. Но, может быть, ты и жениться задумал? Или так погуляешь да остынешь…
– Может, и задумал. – Лейтенант в упор посмотрел на командира, и они минуту не спускали друг с друга глаз.
– Твое дело, – продолжая смотреть на штурмана, сказал подполковник.
– Но имей в виду, жены наши ее не примут. Здесь, в Алмазе, к ней попривыкли, а на базе, как прознают про ее историю, да поймут, что она малость не в себе, – пиши пропало. Сожрут ее бабы. Ты об этом подумал?
– Чем же она хуже? – спросил лейтенант.
– Не хуже. Слава у нее дурнее.
– Может, вы все на честных поженились?! – Нефедов возвысил голос. Обстановка в кабине наэлектризовалась.
– Не все, – так же твердо глядя на него, ответил командир. – Есть такие оторви да брось, что и твоей не чета. Да все по-тихому делают, по-умному, все шито-крыто. А твоя – как напоказ. Так что думай, Леша.
– То есть, или – небо, или – жена?
– Такова, Леша, селяви, как у вас, у французов, говорят… Подашь рапорт – подпишу, будешь здесь, в Алмазе, хоть складами ГСМ заведовать…
…Нефедов давно ушел. Летчики допивали молча, только струилась из наушников далекая светлая музыка да все сеялись да сеялись и сползали вниз бесконечные капли по широким, как небо, плексигласовым стеклам кабины бомбардировщика.
– Ладно, доставай вторую, – махнул рукой подполковник.
– А вот это дело! – обрадованной скороговоркой загомонил радист. – Посидим, оттаем… Слушай, Иван Николаич, может, составишь вечером компанию?
– А что за люди?
– Да ты же знаешь, самые классные девчонки здесь в медухе (медуха – медучилище – сленг.) учатся, со всего края съезжаются, особенно тунгусочки зло…чие. Бывает, девки сами рассказывали, когда общагу на ночь запирают, они хачиков на простынях подтягивают на второй-третий этажи, прямо с окон…
– Ну, я не хачик…
– Да не, Иван Николаич, я и говорю – сам пойдешь… Но ты пойми – хачики вялые висят, но не перечат, во – джентельмены, а?!
– Ладно, будет видно…
– Да чего там, – все пришептывал радист. – Там по тебе одна сохнет, девка – слюнями изойдешь, спереди да сзади по полпуда, а талия – как у балерины. Все тобой, Иван Николаич, интересуется. Когда, мол, в гости придешь…
– Да? – как бы раздумывая и раздумывая, сдаваясь, проговорил подполковник. – Хороша?
– Ну, ты меня, Ваня, знаешь, – запанибрата зашептал радист. – Такая краля – ахнешь. Да вот на тебя запала, других не подпускает.
– Ну, тогда, значит, про семьи – молчок, ага?
– Само собой, шеф, какие разговоры?! – щерился радист, разливая по кружкам. – Да ты не бэ, Иван Николаич, они ж медички, все чистые, вот чем еще хорошо…
Безразличные ко всему, стекали уже не капли – струи по плексигласу. И все пела и пела за тридевять земель отсюда женщина сильным и чистым голосом о чем-то мучительно красивом и хорошем, пела на незнакомом языке.
15 градусов по Цельсию
…A то кто снес бы ложное величьеПравителей, невежество вельмож,Всеобщее притворство, невозможностьИзлить себя, несчастную любовьИ призрачность заслуг в глазах ничтожеств…
В. Шекспир. «Гамлет», перевод Б. Пастернака.
Главная площадь Алмаза, начинавшаяся зданием администрации и оканчивавшаяся кабаком «Причал», кипела и бурлила. На сцене, той, что спешно достраивали плотники – так, торопясь, готовят к рассвету виселицы, – заезжая труппа давала представление. Гамлета играл худосочный, испитой и без грима бледный актер, на чьем лице отпечатались все мыслимые и немыслимые пороки, главным из которых, как и положено, была гордыня.
Впрочем, декламировал он с чувством меры, без подвываний.
Нефедов, Надя, Валька и ефрейтор Серебряков сидели за столиком у самого обрыва, на берегу Угрюм-реки. Внизу шумела вода, на площади стоял гром и звон, но город, еще пока не вусмерть пьяный, вполглаза следил за пьесой.
Нефедов был в обычной своей летной куртке без погон, ефрейтор – в патрульной черной, называемой «спецпошив», и тоже без знаков различия, и потому неравенство их в чинах было незаметным. По годам же они были ровесниками.
Девушки принарядились, и Валька переборщила с губной помадой, да еще и обвела карминовые полные губы траурной каймой карандаша.
Между столиками, покрывшими площадь, то и дело вспыхивали драки. Но за ножи пока не брались, пока еще ждали, выжидали – праздничная ночь была впереди.
На столике у самого обрыва, как и на других, стояла водка, закусывали кижучом, да Надя принесла банку «пятиминутки». За другими столами гомонили без перерыва, здесь больше молчали, и Надя не отрывалась от сцены.
Все мы хороши:Святым лицом и внешним благочестьемПри случае и черта самогоОбсахарим, —
стараясь не сильно качаться и фокусируясь на Короля, вымолвил Полоний.
Валька под столом сжала руку ефрейтора и, не ощутив ответного движения, отпустила ее и прикусила губу.
Нефедов был сумрачен, и Надя, следившая за пьесой, ощущала это, и тревожилась, и не знала, чем помочь.
– Нна, падла, нна! – вкладывая всю пьяную ненависть в удары, выговаривал какой-то приисковый, молотя не понравившегося ему строителя. – Нна!
Королева:
Все это плод твоей больной души.По части духов белая горячка.Большой искусник.
– Нна! – донеслось последний раз. Строитель, мыча окровавленным ртом, влил в себя водки.
В кустах у танцплощадки, где пока еще было тихо, валялась девушка лет семнадцати в полуприспущенных джинсах. Нет, изнасилований в Алмазе не водилось – здесь все друг друга знали и за беспредел сразу ставили на нож. Просто она пошла в кустики за малой нуждой, присела, да так и прикорнула, завалившись – девятая доза была преждевременной.
– Ты чем-то огорчен? – вполголоса спросила Надя, когда Серебряков с Валькой пошли к прилавку за пивом. – Что с тобой, мой хороший?
– Ничего, Надя, – через силу улыбнулся летчик, – ничего…
– Но я же вижу, чувствую, не таись меня, скажи!
– Не волнуйся, это – служебное…
Надя недоверчиво посмотрела на него и затихла. Город гулял. Надрывно, натужно веселясь, он в тяжелом угаре забывал о проблемах и все больше погружался в пьяный кураж.
– Здрассьте… Потанцуем, Надь? – Перед столиком вырос, ухмыляясь, пацан по кличке Дюбель – кепчонка на бровь, к слюнявой губе прилипла беломорина. За его спиной щерились еще трое и подталкивали друг друга локтями.
– Простите, сударь, но я не танцую, – сухо ответила девушка.
– Да лана те, Надь, чё ты, а? – лыбился тот.
– Вы разве не слыхали? – Летчик смотрел ему прямо в глаза. – Она не танцует.
– Да? – ощерился Дюбель. – А недавно еще с нами троими так скакала…
Летчик вскочил, но Серебряков, подошедший с пивом, сказал ему:
– Отдохни, Алексей.
Поставив пиво на стол, он медленно повернулся к Дюбелю. Повисла пауза.
– Знаешь меня? – спокойно спросил солдат.
– Ну, знаю. Ты – рекс, (рексы – рота комендантской службы, РКС – армейский сленг.)
– Я тебя уже бил?
Вокруг стало тихо. На сцене был антракт.
– Слышь, ты чё вяжесси, а? – занервничал Дюбель. – В натуре, ты чё? Я, блин, гражданский, а ты – не мент…
– Значит, уже бил, – так же спокойно продолжил ефрейтор. – Когда, не напомнишь?
Дюбель замолк, а приятели его придвинулись ближе, и принюхивались, и замерли, выжидая.
Щелк! – натренированный слух ефрейтора поймал щелчок пружины выкидухи.
Правая рука еще болела, и драться не хотелось. Да и не стоило портить вечер.
Ефрейтор лениво достал пистолет.
– Ну? – спросил он, помолчав.
– Ша, – ответил Дюбель. – Дама не танцует…
Солдат поманил того, что прятал нож за спиной, – низкорослого, невидного и в драке самого опасного:
– Сюда иди…
– Чё? – Тот сделал полшага.
