– Чё? – Тот сделал полшага.
– Дай. – Серебряков протянул руку. Дуло «макарова» смотрело низкому в живот.
– Ты ж не выстрелишь, реке, – через силу сказал тот.
– Я сказал – дай. – Солдат смотрел не мигая. Щуплый протянул нож.
Щелкнув лезвием, Серебряков убрал его в карман.
– Идите, ребята, веселитесь, – сказал он и сел. Четверо, помявшись, отошли.
Летчик, улыбаясь, спросил:
– Ты что, без плетки (плетка – пистолет – блатной сленг.) не выходишь?
– Служба такая, – ответил солдат. – Мы не менты, но нас часто привлекают драки разнимать, пятое-десятое…
– Не боишься по городу ходить? Ты же не стал бы стрелять?
Солдат прямо в глаза посмотрел офицеру.
– А вот этого не знаю даже я, – ответил он.
Было тихо вокруг. Площадь еще переваривала происшедшее, ибо слишком известны были в городе и Надя, и Валька, слишком заметен был лейтенант, и слишком ненавидели здесь рексов.
Вам надо исповедаться. ПокайтесьВ содеянном и берегитесь впредь.Траву худую вырывают с корнем.Прошу простить меня за правоту,Как в наше время просит добродетельПрощенья у порока за добро,Которое она ему приносит, —
прозвучало со сцены над городом.
– Выпьем! – Валька разлила водку. – Выпьем, что на дураков обижаться?
Все выпили, и напряжение ослабло.
Нефедов с Надей пошли потанцевать на круг, где заиграла музыка – пока негромко, чтобы не мешать актерам, но народ уже требовал песен.
– Я беременна. – Валька в упор посмотрела на солдата.
Тот криво усмехнулся от неожиданности и потянулся за сигаретой в пачку, лежавшую на столе.
– От тебя, – не сводя с него глаз, добавила она. – Не роняй себя, не спрашивай.
Серебряков закурил.
На площади уже почти никто не смотрел на помост, народ пьянел сверх всякой меры.
Ефрейтор молчал. Молчала и Валька.
– Ну, ладно, – наконец сказал он. – Ты ж все равно аборт не сделаешь…
– Нет.
– Ладно, – повторил он. – Мне на дембель через два-три месяца, поедем в Москву.
– Я там не приживусь.
– А ты была там?
– Нет.
– Ну, так чего же ты?
– Я – вольная. Мне простор нужен.
– Ну, так чего ты хочешь? Я здесь не останусь.
– Почему?
– А куда мне после комендатуры? В менты только? Сыт по горло.
– Боишься, припомнят?
– А что, не припомнят?
– Чезарь ваш остался – ничего, никто не тронул.
– Чезарь водилой служил, с него какой спрос…
– Вася, – сказала она, – на тебе ж крови нет, и славы худой тоже нет. Ты ж не конвойщик, не вэвэшник (от ВВ – внутренние войска, осуществлявшие охрану лагерей), вертухаем же не был…
– Так-то да, – помолчав, ответил солдат, – да этим, когда зенки зальют, разницу разве объяснишь?
Лаванда, горная лаванда!Наших встреч с тобой синие цветы… —
пела с эстрады София Ротару. Пьеса на сцене шла к концу.
– Ну, так уедем куда-нибудь! Скажи, я тебе нужна? – Валька, тяжело дыша, взяла его руку. – Скажи, не ври, я не дешевка, напрашиваться не буду.
Серебряков долго смотрел в сторону.
– Нужна. – Он поднял глаза. – Быстро все, блин, но думаю, что нужна.
– Ну так чего же ты боишься? Остальное – туфта.
– Валька, ну куда я поеду? Меня с четвертого курса выгнали, мне институт заканчивать надо…
Он с тоской подумал, как это глупо и дешево звучит – институт… На площади дрались и пели, целовались и пили.
Надя цепко держалась за куртку Нефедова в танце и прикрыла глаза. И он, успокоившись, понял, что никакое небо не даст ему больше, чем он уже имеет. А летать можно и на гражданке, вот только как уволиться – ведь не отпустят, служить некому, а запихнут в наземную службу и кукуй…
Но это было все-таки второстепенным.
Хотя и невыносимым пока.
Вместо «Лаванды» загремело что-то современное, несуразное, и все вокруг задергались, запрыгали. Плясали – приисковые в джинсах и куртках, бичи в тренировочных костюмах, при галстуках начальники, малолетки, фартовые и непутевые, крутые и чмари, шмары и командированные из Иркутска, томные дамы лет сорока, шалавы и приличные, «химики» (т. е. условно-досрочно освобожденные, направленные на тяжелые производства) и вольняшки, все, как с цепи сорвавшись, скакали и дергались на кругу.
Визжа, прыгал, демонстрируя приемы карате, какой-то маленький казах. Он был в восторге. Колыхали телесами упитанные, как нагулявшие жир белуги, жены комсостава. Извивались в экстазе подросшие их дочки, готовившиеся поступать в институты и валить отсюда подальше, жадно отрывавшиеся напоследок.
Надя и Нефедов, взявшись за руки, вернулись за стол.
– Я хочу выпить, – Надя попросила лейтенанта налить, – я хочу выпить за то, что все люди – светлые, хорошие и чистые, и чтобы никогда они об этом не забывали.
– C-сука, мля, – выговорил кто-то, рослый и темнолицый, одним ударом валя не в меру разошедшегося бича, – с-сука…
Нефедов и Серебряков переглянулись, но подняли стаканчики. Потом Серебряков в упор глянул на Вальку, и она, повинуясь, лишь чуть отхлебнула.
– Спасибо, мои родные, – сказала Надя. – Знаю, знаю, вы думаете, я ничего не вижу… Но знайте, что я просто вижу больше. И говорю вам – все – дети Божьи, просто забыли это и вспомнить не хотят…
Бич, размазывая кровавые сопли, полз в сторону и выл. Нефедов ткнул вилкой в тарелку с кижучом.
Что значит человек,Когда его заветные желанья —Еда да сон? Животное, и все.Наверно, тот, кто создал нас с понятьемО будущем и прошлом дивный дарВложил не с тем, чтоб разум гнил без пользы.Что тут виной? Забывчивость скотаИли привычка разбирать поступкиДо мелочей? Такой разбор всегдаНа четверть – мысль, а на три прочих – трусость, —
уронил со сцены Гамлет. Но его уже никто не слушал.
16 градусов по Цельсию
– Дежурный по роте, на выход! – салабон при виде коменданта заревел во всю глотку.
– Тихо ты, дурак, пусть спят, – зашипел майор Зубаткин. Дежурный уже выскочил из канцелярии и, громыхая кирзой, подскочил к офицеру.
– Тарищ, – зачастил он, но Зубаткин махнул ему рукой и спросил: – Тихо все?
– Три раза опергруппу поднимал на драки, тарищ майор, – ответил тот вполголоса, – да патрули всю кичу (кича, кичман – здесь – гауптвахта – блатной и армейский сленг.) мабутятами забили…
– Покалеченных нет?
– Наших – нет, – ответил сержант, щерясь довольной улыбкой.
– Ну, а мабуту не сильно поломали? До утра дотянут?
– Да не волнуйтесь, тарищ майор… Ребята дело знают – так, настучали слегка для порядка, но без увечий…
– Ладно, я у себя. – И майор Зубаткин прошел в канцелярию роты.
Третья ночь праздника в Алмазе была потише предыдущих двух – веселье явно пошло на спад, город выдыхался, но еще бузил, и давал шороху, и зажигал.
Зубаткин мог сегодня и не дежурить, но золото, золото в цинках в оружейке, накрытых рогожей и заставленных деревянными ящиками из-под автоматов Калашникова, не давало уснуть, расслабиться, забыться – оно манило, тревожило, будило воображение.
Зубаткин все чаще стал приходить в роту во внеурочное время и сидел, сидел в канцелярии, сам не зная зачем, и по поводу и без повода приказывал дежурным открывать оружейку, и все якобы считал и пересчитывал – автоматы. Пистолеты. Противогазы. Штык-ножи. Пулеметы. Но особенно тщательно – патроны. Цинки с патронами – зажигательными. Бронебойными. Обыкновенными. Трассирующими. И – со смещенным центром тяжести. Калибра 5.45 и калибра 7.62.
– Чё он, в натуре, с бабой, что ли, поругался? – недоумевали дежурные.
В нарядах стало невозможно ни поспать, ни в картишки засесть, ни выпить.
А Зубаткин все мерил и мерил шагами канцелярию, как клетку, и маялся, и тосковал.
– Дневальный! – крикнул он.
В дверях показался дежурный – сержант Земелько.
– Я, товарищ майор, поспать дал салабонам, – ответил он майору. – Сам пока постою…
– Жрать готовили?
– Есть немного…
– Опять картофан?
– Со свининой, тарищ майор…
– Мясо опять само по себе прибежало?
Дежурный чуть скосил глаза.
– Да как сказать, тарищ майор… По кильдымам шерстили, да вот тушку надыбали…
– Тушку?! – майор заулыбался. – Да вы, блин, оборзели, по-крупному стали брать… А что за кильдым?
– Продсклад в автобате… Там мабута праздник отмечала, девки, ханка, туда-сюда… Ну, парни и заехали на огонек…
– Ясно. Ханка где?
– Да разбили же, тарищ майор!
– Не гунди, Земелько… Что б вы водку вылили – все медведи бы вокруг Алмаза передохли…
Зубаткин задумался. Выпить хотелось, но не с солдатом же? Впрочем, какая там, к шутам, субординация – рвать, рвать, когти рвать отсюда поскорее, вот что…
