прошлом и будущем. Это лето на Ютландии – такое же, как в годы юности Эйнара, когда он, без сомнения, испытывал и счастье, и грусть. Она вернулась домой без него. Вот она, Грета Уод, возвышается над травой, отбрасывая на могилы длинную тень. Она вернется домой без него.
На обратном пути в Копенгаген Ханс спросил:
– Не передумала насчет Калифорнии? Едем?
Двенадцать цилиндров «Хорьха» работали на полную мощность, от вибрации мотора кожа Греты мелко дрожала. Ярко светило солнце, верх кабриолета был опущен, и где-то в районе Гретиных щиколоток металась на ветру бумажная ленточка.
– Что ты сказал? – крикнула она, зажав волосы в кулак.
– Мы едем в Калифорнию?
И в ту минуту, когда ветер с ревом взвихрил волосы Греты, подол ее платья и бумажную ленточку, в голове таким же шальным вихрем пронеслись воспоминания: ее комнатка в Пасадене с арочным окном и видом на розовые клумбы; касита на краю Арройо-Секо, которую сейчас снимает молодая семья с малышом; заколоченные окна старой гончарной мастерской Тедди Кросса на Колорадо-стрит, после пожара переделанной в типографию; члены Общества искусств и ремесел Пасадены в фетровых беретах. Как могла Грета вернуться ко всему этому? Образы, однако, продолжали сменять друг друга, и теперь она вспоминала мшистый внутренний дворик каситы, где в рассеянном свете солнечных лучей, проникающих сквозь крону авокадо, она написала первый портрет Тедди Кросса; небольшие бунгало, которые Карлайл возводил на улочках за Калифорнийским бульваром, – в них селились молодожены из Иллинойса; акры апельсиновых рощ. Грета посмотрела в небо, на бледную синеву того же оттенка, что и антикварные фарфоровые тарелки на стенах в столовой баронессы Аксгил. Шел июнь, и в Пасадене райграс уже наверняка весь выгорел, а ветви пальм сделались щетинистыми, и горничные вынесли на веранды раскладные кровати. Позади Гретиного дома тоже была такая веранда с сетчатыми ставнями на петлях, и в детстве Грета часто распахивала эти ставни, смотрела вдаль, на холмы Линда Висты[112] на другой стороне ущелья Арройо-Секо, и зарисовывала неизменный коричневато-зеленый пейзаж Пасадены. Она вообразила, как выставляет краски, устанавливает на веранде мольберт и пишет тот же пейзаж сейчас: серо-бурая неопределенность эвкалипта, пыльная зелень веточек кипариса, яркое розовое пятно особняка в итальянском стиле с штукатурным фасадом, проглядывающего сквозь заросли олеандра, серый цвет цементированной балюстрады с видом на все это пространство.
– Я готова ехать, – сказала Грета.
– Что-что? – переспросил Ханс сквозь шум ветра.
– Тебе понравится. Оттуда весь остальной мир кажется страшно далеким. – Грета протянула руку и погладила Ханса по бедру.
Все сложилось так: она возвращается в Пасадену с Хансом, и никто из тамошних жителей никогда в полной мере не поймет, что с ней случилось. Девушки из охотничьего клуба «Долина» – теперь уже, конечно, замужние и обзаведшиеся детишками, которые непременно занимаются теннисом на клубных кортах, – не узнают о Грете ничего, кроме того факта, что она вернулась домой с датским бароном. Город моментально облетит сплетня: «Бедняжка Грета Уод опять овдовела. С ее последним мужем стряслось что-то непонятное. Говорят, он был художником. И умер загадочной смертью. Кажется, в Германии. О, не спешите ее жалеть. На этот раз она привезла с собой настоящего барона. Да-да, маленькая мисс Бунтарка вернулась и как только выйдет за него замуж, то сразу станет – подумать только, она! – баронессой».
Вот что среди прочего предстояло Грете, и тем не менее мысль о возвращении домой наполняла ее покоем. Ее рука лежала на бедре Ханса; улыбнувшись ей, он крепко – так, что побелели костяшки, – стиснул руль «Хорьха», который вез их назад в Копенгаген.
Там Грету ждало письмо от Карлайла. Она прочитала его и спрятала в боковой карман одного из чемоданов, куда складывала вещи. Сколько всего нужно забрать домой: кисти, краски, десятки альбомов и эскизов с изображением Лили. Карлайл, как обычно, был краток. Операция длилась дольше, нежели рассчитывал Больк, – почти целый день. Теперь Лили отдыхает, все время спит из-за уколов морфия. «Мне придется задержаться в Дрездене, – писал Карлайл. – По меньшей мере, еще на пару недель. Восстановление займет больше времени, чем все мы предполагали. Пока что дело движется крайне медленно. Профессор очень добр. Он передает тебе привет и говорит, что не тревожится за Лили. Если он не тревожится, то, полагаю, и нам не стоит, верно?»
* * *
Неделю спустя Грета Уод и Ханс Аксгил взошли на борт самолета компании «Ллойд-Аэро», чтобы совершить первую часть путешествия в Америку. Они полетят в Берлин, потом в Саутгемптон, а там сядут на пароход. Воздушное судно, блестевшее на солнце в этот ясный летний день, ожидало пассажиров на бетонированной взлетной полосе аэродрома на Амагере[113]. Вместе с Хансом Грета наблюдала, как тощие парни загружают их чемоданы и сундуки в серебристое брюхо самолета. Чуть дальше кучка людей собралась вокруг трибуны, с которой произносил речь человек в цилиндре. Его лицо обрамляла борода, небольшой датский флаг, установленный в переднем углу трибуны, трепетал на ветру. За спиной человека темнел «Граф Цеппелин»[114], длинный, свинцово-серый, точно огромная рифленая пуля. Люди в толпе махали датскими флажками. Грета читала в «Политикен», что «Граф Цеппелин» отправляется в антарктическую экспедицию. Дирижабль висел над взлетной полосой, собравшиеся приветствовали его радостными возгласами.
– Думаешь, у них получится? – спросила Грета Ханса, глядя на цеппелин.
Он поднял свой кожаный саквояж. Посадка на самолет началась.
– Почему нет?
Политика, выступавшего с речью, Грета не знала; возможно, он баллотировался в парламент. Позади него стоял капитан дирижабля, Франц Йозеф Ланд. На голове у него была кепка из тюленьей кожи; он не улыбался, а напротив, выглядел серьезным: его брови над стеклами очков озабоченно хмурились.
– Пора, – сказал Ханс.
Грета взяла его под руку, они поднялись на борт и заняли свои
