ощутила вибрацию паромных двигателей. Ханс предложил Грете кофе, она не возражала. Он вышел, забрав с собой собаку. Оставшись в одиночестве, Грета вспомнила о Лили и Карлайле: через пару часов они войдут в больничную палату с видом на ивы, что растут позади клиники, в парке, спускающемся к Эльбе. Потом она подумала о профессоре Больке и его портрете, который удачно передавал внешнее сходство, но так и не был выставлен на продажу; свернутый в рулон, портрет лежал за шкафом. Грета говорила себе, что на днях, по возвращении в Копенгаген, она отошлет портрет профессору – сразу после того как разберется с мебелью, одеждой и другими своими картинами. Его можно поместить в серую деревянную раму и повесить на стену за стойкой фрау Кребс или в кабинете Болька, над диваном, куда всего через несколько лет будут являться другие паломницы – такие же отчаявшиеся женщины, как Лили.
В Синий Зуб они приехали поздним вечером. Кирпичный особняк был погружен во тьму – баронесса удалилась в свои покои на третьем этаже. Слуга, мужчина с редкими клочками седых волос и носом-картошкой, проводил Грету в спальню, где стояла кровать, накрытая кружевной тканью. Опустив курносое лицо, он зажег лампы и открыл подъемные окна.
– Лягушек не боитесь? – спросил он.
И действительно, с болота доносилось лягушачье кваканье. Когда слуга ушел, Грета подняла рамы повыше. Ночь была безоблачная, низко в небе висел серп луны, в прогалине между вязами и ясенями виднелось болото, похожее на мокрое поле или широкую лужайку в Пасадене, напитавшуюся влагой январского дождя. Грета подумала о земляных червях, которым приходилось выползать на поверхность после зимних ливней, вспомнила, как они извивались на каменных дорожках, спасаясь от утопления. Неужели когда-то она относилась к тому типу детей, что разрезают червяков пополам столовым ножом, сворованным из буфетной, а потом подают брату на блюде под серебряной крышкой?
Длинные занавески из подсиненного шитья стелились по полу, точно шлейф свадебного платья. Ханс постучал и крикнул из коридора:
– Грета, я тут. Тебе что-нибудь нужно?
Она что-то почувствовала в его голосе. Почти физически ощутила присутствие: костяшки пальцев прижаты к филенчатой двери, ладонь другой руки несильно стискивает круглую дверную ручку. Грета представила Ханса посреди коридора, освещенного единственным бра в конце лестницы. Представила точку, в которой его лоб соприкасается с дверью.
– Нет-нет, сейчас ничего, – отозвалась она.
Повисла тишина, которую нарушали только лягушачий хор на торфяном болоте да уханье сов в кронах вязов.
– Ну ладно, – произнес Ханс, однако Грета не услышала шагов его обтянутых носками ног по ковровой дорожке.
Ушел он к себе или нет? Не теперь, сказала себе Грета. Все в свое время.
На следующий день она встретилась с баронессой Аксгил в утренней столовой. Окна комнаты выходили на болото, которое поблескивало за деревьями. По периметру столовой были расставлены папоротники в горшках на железных подставках, на стене развешена коллекция бело-голубых фарфоровых тарелок. Баронесса оказалась сухопарой женщиной с длинными руками и ногами, на тыльной стороне ее кистей сквозь кожу проступали бугорчатые вены. Голова – как и у сына, «борребю» по размеру и форме, – торчала на жилистой шее, седые волосы были стянуты в аккуратный пучок, делавший глаза у́же. Баронесса занимала место во главе стола, Ханс – напротив матери, Грета сидела между ними. Слуга подал копченый лосось, яйца вкрутую и треугольники хлеба с маслом.
– Боюсь, я не помню никакого Эйнара Вегенера, – только и промолвила баронесса. – Ве-ге… так вы сказали? В нашем доме перебывало много мальчиков. У него были рыжие волосы?
– Нет, каштановые, – сказал Ханс.
– А, каштановые. – Усадив Эдварда IV к себе на колени, баронесса кормила его кусочками лосося. – Хороший мальчик, наверное. Давно умер?
– Около года назад, – подала голос Грета. Она обвела комнату долгим взглядом, и та напомнила ей другую утреннюю столовую на другом конце земного шара, где все еще властвовала женщина, похожая на баронессу.
В тот же день Ханс повел ее по тропинке вдоль сфагнового болота к деревенскому дому. В доме была соломенная крыша с бревенчатыми карнизами, из трубы поднимался дымок. Ханс и Грета не стали заходить во двор, где в загоне копошились куры, а трое ребятишек возили палочками по грязи. В дверном проеме стояла светловолосая женщина; щурясь от солнца, она смотрела на своих детей – двух мальчиков и девочку. За загородкой чихнула лошадь, дети рассмеялись, а старенький Эдвард IV у ног Греты задрожал.
– Я их не знаю, – сказал Ханс. – Живут здесь уже какое-то время.
– Думаешь, она впустит нас, если попросим? Посмотреть, что тут и как.
– Лучше не надо, – сказал Ханс.
Он положил руку пониже спины Греты и держал ее так всю дорогу через поле. Длинные узкие стебли травы щекотали ей ноги, Эдвард IV трусил рядом.
На кладбище стоял деревянный крест с выбитой надписью: «Вегенер».
– Его отец, – пояснил Ханс, указав на заросшую травой могилу в тени красной ольхи.
По соседству с кладбищем стояла беленая церквушка, земля была неровной и каменистой, солнце слизало с райграса ночную росу, и в воздухе разлился сладкий запах.
– У меня остались его картины, – сказала Грета.
– Оставь их себе, – посоветовал Ханс, не убирая руки.
– Каким он тогда был?
– Просто маленьким мальчиком со своей тайной. Ничем не отличался от всех нас.
Небо было высоким и безоблачным, ветер шелестел листьями красной ольхи. Грета отогнала мысли о
