места. В иллюминаторе ей был виден дирижабль и толпа провожающих, которые уже начали отходить назад. Мужчины в нарукавниках и подтяжках принялись отвязывать тросы, удерживавшие летательный аппарат на земле. Капитан, стоявший у дверцы компактной кабины, помахал рукой на прощание.
– У него такой вид, будто он сомневается, что переживет этот полет, – заметила Грета, когда дверь самолета закрылась поворотом металлического руля.
* * *
Путешествие на борту «Императрицы Британии» проходило без происшествий. Пассажиры отдыхали на палубе в полосатых шезлонгах, а Грета вспоминала стойку на руках, которую сделала в десятилетнем возрасте. Она установила мольберт, закрутив барашковые болты, достала из чемодана чистый холст, гвоздиками прибила его к раме и прямо там, на палубе, взялась писать по памяти холмы Пасадены, высящиеся за разломом Арройо-Секо, сухие и бурые ранней весной; отцветшие жакарандовые деревья и последние лилейники, сложившие лепестки на жаре. Все это Грета видела с закрытыми глазами.
Утренние часы Ханс проводил в каюте – работал с бумагами и готовился к прибытию в Калифорнию, где он и Грета должны были пожениться: планировалось, что свадебная церемония пройдет в саду особняка Уодов. Ранним вечером он выходил на палубу и усаживался в шезлонг рядом с Гретой.
– Наконец-то мы в пути, – говорил он.
– И едем домой, – отвечала она. – Никогда не думала, что захочу домой.
Вот он – итог, раз за разом ловила себя на мысли Грета, обмакивая влажный кончик кисти в краску. Прошлое сдвинулось назад, будущее распростерлось впереди; она действовала то безрассудно, то осторожно и в результате пришла к тому, к чему пришла. Ханс, вытянувший ноги в шезлонге, выглядел красавцем. Он лежал наполовину в тени, наполовину на солнце, Эдвард IV примостился у его ног. Мерно гудели двигатели лайнера, его нос рассекал океан, деля бесконечную рябь волн пополам, разрезая надвое то, что казалось незыблемо единым. В косых лучах солнца, на воздухе, густо пропитанном солью, Ханс и Грета трудились до тех пор, пока багряные сумерки не растекались над темным, словно бы съеживающимся морем, пока в небе не всходила луна, не вспыхивали праздничные гирлянды, натянутые вдоль поручней, и ночной холод не заставлял обоих возвратиться в каюту, где они наконец-то могли побыть наедине.
Глава двадцать девятая
Только в конце июля Лили начала проводить в сознании более-менее ощутимое время. Почти шесть недель она то приходила в себя, то вновь впадала в забытье, при котором с ней случались приступы рвоты и кровотечения из ран на животе и в промежности. По утрам и вечерам фрау Кребс накладывала Лили новые повязки и выбрасывала старые, такого насыщенного красного цвета, что они напоминали обрезки королевского бархата. Лили чувствовала все: и смену бинтов, и тоненький, долгожданный укус иглы с морфием, и – на протяжении многих дней – резиновую маску с эфиром. Она знала, что кто-то кладет ей на лоб влажное полотенце и меняет его, когда ткань нагревается.
Порой она просыпалась среди ночи и узнавала в человеке, спящем на кресле в углу – голова откинута на подушку, рот приоткрыт, – Карлайла. Она его не будила: так трогательно, что он проводит ночи подле нее. Нужно дать ему поспать, говорила себе Лили; повернув голову вбок, она разглядывала Карлайла: лицо чуть лоснится ото сна, пальцы сжимают петельку, за которую подушка привязана к спинке кресла. Ей хотелось, чтобы он спал до самого утра, а она бы смотрела, как вздымается и опадает его грудь, и вспоминала день перед операцией, проведенный вместе. Карлайл привез ее на Эльбу, они искупались в реке и позагорали на пляже, расстелив на песке плед.
– Из тебя выйдет прекрасная мать, – сказал он.
Лили удивилась легкости, с которой Карлайл мог это вообразить. Карлайл, а не Грета. Когда Лили закрывала глаза, ей иногда чудился нежный пудровый запах запеленатого младенца. Она почти физически ощущала маленькое, плотное детское тельце у себя на руках. Лили сказала об этом Карлайлу, и он кивнул:
– Я тоже вижу тебя с малышом.
Выйдя из воды, он провел пальцами по рукам, стряхивая капли. Влажные волосы облепили лицо.
– Для Греты этот этап – самый трудный, – сказал он.
По реке, чадя дымом, плыл туристический пароход. Лили плела косички из бахромы пледа, вплетая в них травинки.
– Уверен, в некотором отношении ей не хватает Эйнара, – добавил Карлайл.
– Понимаю. – Лили ощутила странное чувство, возникавшее у нее всякий раз при упоминании Эйнара: сквозь нее словно бы прошел призрак. – Думаешь, она приедет меня навестить?
– Сюда, в Дрезден? Вполне возможно, почему бы нет?
Перевернувшись на бок, Лили наблюдала за неровным столбом черного дыма из пароходной трубы.
– Напишешь ей, ладно? После операции.
Спустя несколько дней, когда высокую температуру Лили удалось сбить, Карлайл написал Грете, но она не ответила. Он писал еще и еще, и вновь без ответа. Пытался звонить, однако сквозь треск помех слышал лишь бесконечные дребезжащие гудки. Телеграммы не проходили. Пришлось телеграфировать в «Ландмандсбанк» – только так Карлайл выяснил, что Грета уехала в Калифорнию.
Глухой ночью Лили не хотелось тревожить сон Карлайла, хотя лежать тихо с каждой минутой становилось все труднее. Боль возвращалась, и Лили судорожно цеплялась за край пододеяльника, не замечая, что в страхе его разорвала. Закусив губу, она постаралась сосредоточить внимание на лампочке под потолком, однако боль вскоре захватила все тело, и Лили закричала: ей срочно был нужен укол морфия. Она кричала, плакала и скулила, мечтая об эфирной
