Содержание письма сводилось к тому, что основные силы контрреволюции в армии ликвидированы, но, несмотря на это, аресты комсостава продолжаются и принимают настолько обширные размеры, что в армии может начаться разложение, поскольку красноармейцы начинают критиковать действия командиров и политсостава, подозревая в них врагов. Это обстоятельство, как мы указывали в заключение, может пагубно отозваться на боеспособности армии в военное, время, и просили в связи с этим принять соответствующие меры. Мы полагали, что на основании нашего заявления правительство примет соответствующее решение о сокращении арестов...»28
Об этом же факте из биографии Д.Г. Павлова сообщала и его вдова — Александра Федоровна. В своем письме от 20 апреля 1956 года, адресованном Первому секретарю ЦК КПСС Н.С. Хрущеву, она поведала:
«Я считаю, что в обвинении Павлова и его уничтожении был кое-кто заинтересован. Возможно, Берия, и вот почему: Павлов Д.Г. выступал против арестов 1937—1938 гг.
В 1938 г. летом Павлов Д.Г., Аллилуев Павел Сергеевич (комиссар Автобронетанкового управления) и Кулик Г.И. (начальник Артуправления) подавали лично товарищу Сталину петицию с просьбой прекратить массовые аресты старых кадровых командиров...
Второй факт: в 1938 г., по словам мужа, товарищу Мерецкову угрожала неприятность. Тов. Сталин спрашивал мнение Павлова о Мерецкове. Павлов сказал, что очень хорошо его знает как смелого и преданного человека, особенно по войне в Испании...»
Приведенный отрывок из письма А.Ф. Павловой лишний раз подтверждает, что Кирилл Мерецков, как и Дмитрий Павлов, в 1937—1938 годах в одинаковой степени были подвержены опасности ареста. Так же, как и сотни их сослуживцев, в том числе и добровольцы, вернувшиеся из Испании и удостоенные высоких наград (пример комдива И.Ф. Максимова, комбригов Д.М. Ковалева, К.И. Янсона и др.). Показаний на них у следователей НКВД было предостаточно — ждали только команды свыше.
По свидетельству Льва Шварцмана, одного из самых кровавых бериевских палачей: «Мерецкова уличали еще в 1937 году арестованные по делу Тухачевского. Он тогда виновным себя не признал, и его оставили в покое... Когда его в 1941 году, то есть с началом войны, значит, были очень серьезные основания, и мы считали возможным применить к нему физическое воздействие как к опасному запирающемуся заговорщику. Его не щадили...»29
Однако накануне войны наблюдалось и другое — некоторое ослабление репрессий против комсостава в 1939—1940 годах и как результат: освобождение из-под стражи и реабилитация небольшой его части, критика искривлений в карательной политике органов госбезопасности на XVIII съезде ВКП(б). Все это создало в обществе иллюзию того, что к ужасам 1937—1938 годов уже нет возврата, что подобное никогда не повторится.
И совершенно напрасно! Практика показала, что стиль работы органов госбезопасности оставался неизменным, а их авторитет в глазах, верховной власти находился в прямой зависимости от результатов деятельности в конкретном календарном году, которые, по установившейся традиции, никак не могли быть ниже показателей года предыдущего. А если учитывать требования и условия социалистического соревнования (в отношении работы органов госбезопасности такое представляется совершеннейшим абсурдом!), то, даже не зная конкретного числа арестованных и осужденных, можно достаточно уверенно утверждать, что эта цифра всегда была весьма внушительной.
Аресты 1941 года являлись своего рода «подчищением долгов» 1937—1938 годов. Как тут не восхититься скрупулезностью учета в органах НКВД: ведь получается, что «никто не забыт и ничто не забыто!..» И вот очередь Мерецкова наступила, и ему припомнили все — участие в «военном заговоре», близкие отношения с Уборевичем и Блюхером, заграничную командировку (в Испанию), неудачное начало финской кампании и войны с фашистской Германией. И многое чего другого. Как видно из протокола допроса от
12 июля, Кирилл Афанасьевич признался в инкриминируемых ему преступлениях. Более того, по плану следствия он был задействован в проведении очных ставок с другими подследственными. В частности, с Локтионовым, о которой мы уже упоминали.
Получилось так, что из этих двух человек (Мерецков и Локтионов) обвинительное заключение было составлено только по делу последнего, который, как известно, вину свою не признавал. В этом документе имя Мерецкова отсутствует в числе лиц, изобличающих Локтионова в принадлежности к военно-заговорщической организации. Казалось бы, для следствия это исключительно выигрышный шанс — единственный среди подследственных заместитель наркома обороны, бывший начальник Генштаба обличает своего соучастника по заговору. Никакой следователь не мог бы пройти мимо такого «убийственного» аргумента, не включив его в обвинительное заключение. Однако фамилия Мерецкова так и не была упомянута, хотя протокол очной ставки между ним и Локтионовым от 15 июля в деле последнего имеется.
Что же случилось с Мерецковым? Почему его, признавшегося во всех мыслимых и немыслимых преступлениях против Родины, нет в списке военачальников, находившихся под следствием летом и осенью 1941 года и расстрелянных по приказу Берии в конце октября того же года? Почему? Ведь именно он, по логике вещей, должен был открывать данный список, как старший среди них по должности и воинскому званию. Почему?.. Почему?.. Вопросов возникает много, а ответов на них нет. Остается только предполагать, что в какой-то момент вмешалась самая высокая партийная инстанция, очень влиятельная личность, которая и вытащила Мерецкова из застенков Берии, разом прекратив его страдания, закрыв следственное дело и возвратив опального военачальника к руководству войсками..
У автора нет документальных доказательств на этот счет, но из всех предыдущих материалов хорошо известно, что из застенков НКВД арестованному назад пути просто не было. Об этом, как о неком величайшем достижении советского правосудия, постоянно и настойчиво твердили своим подопечным следователи, понуждая их давать ложные, по своему содержанию порой самые чудовищные показания на себя и других (знакомых и незнакомых) лиц. Так что вытащить человека из недр ведомства Берии могло только лишь лицо, которого боялся сам шеф НКВД. Такой единственной личностью в стране мог быть только Сталин и никто другой — ни Молотов, ни Каганович, ни тем более Ворошилов или Калинин.
В своих воспоминаниях «На службе народу» К.А. Мерецков, естественно, не упоминает об этом ужасном, страшном, в какой-то мере позорном для него отрезке его жизни. Приведем фрагмент из этих воспоминаний, по времени примыкающий к рассматриваемому нами периоду, т.е. к осени 1941 года.
«В сентябре 1941 года я получил новое назначение. Помню, как в связи с этим был вызван в кабинет Верховного Главнокомандующего. И.В. Сталин стоял у карты и внимательно вглядывался в нее, затем повернулся в мою сторону, сделал несколько шагов навстречу и сказал:
— Здравствуйте, товарищ Мерецков! Как вы себя чувствуете?
— Здравствуйте, товарищ Сталин! Чувствую себя хорошо. Прошу разъяснить боевое задание!
И.В. Сталин не спеша раскурил свою трубку, подошел к карте и спокойно стал знакомить меня с положением на Северо-Западном фронте...
Через два дня я вылетел в качестве представителя Ставки Верховного Главнокомандования на Северо-Западный фронт вместе с Н.А. Булганиным и Л.З. Мехлисом...»30
Если не знать всех драматических событий, которые происходили с автором приведенных строк накануне этого разговора, диалог Сталина с Мерецковым не вызывает каких-либо особых впечатлений. Ну и что— вызвали генерала к Верховному Главнокомандующему! Ведь вызывал же Сталин для инструктажа и других военачальников, тем более представителей Ставки на том или ином фронте. Все это верно, но тут, видимо, разговор был с особым подтекстом. И другой вопрос— почему это Сталин так подчеркнуто интересуется самочувствием, состоянием здоровья Мерецкова? Что это — простая человеческая вежливость или же вождь, зная о порядках в НКВД, о жестоких избиениях там подследственных, действительно хотел знать, способен ли Мерецков выполнять ответственные задания Ставки? Вероятнее всего, что применительно к «хитрому ярославцу» (так за глаза называл Мерецкова Сталин) имело силу второе обстоятельство, потому-то вчерашний узник так усиленно и делал акцент на своей готовности к любым заданиям. Тем самым генерал Мерецков благодарил вождя за вызволение из-под стражи и вновь обретенное его доверие.
Конечно, говорить о доверии Сталина к окружающим его людям можно всего лишь относительно. Например, о полном его доверии не могло быть и речи. Даже ближайшему своему окружению — Молотову, Ворошилову, Кагановичу и другим членам Политбюро, многократно доказавшим ему свою партийную и личную преданность, Сталин никогда в полном объеме не доверял. Этому свидетельство — то приближение к себе, а затем опала в разные годы тех же Молотова, Ворошилова, Микояна. Тем более недоверчиво относился Сталин к лицам, побывавшим в «гостях» у Ежова и Берии. В их число теперь попал и Мерецков, к которому до описываемых событий благосклонность Генсека была общеизвестна. Сталин, освободив Мерецкова, и на этот раз остался верен себе, послав на Северо-Западный фронт вместе с ним в качестве надзирающего Льва Мехлиса, этого верного оруженосца и доносчика, инквизитора командно-начальствующего состава Красной Армии.
