Когда гость наконец ушел, Ромм вздохнул — и сказал Штейну, каким гением считает Довженко.
Но, похоже, не гениальности Александра Петровича (Довженко) позавидовал Михаил Ильич (он в себя верил), а возможности жить, не считаясь ни со сроками производства, ни с производством вообще — у Довженко в те годы работы не было.
Ромм и Штейн работали к сроку (и в правильном русле) — и у них были деньги и дачи (у Ромма в Красной Пахре). А Довженко тогда ушел от них к себе в мазанку, собственными руками сооруженную.
Место в истории мирового кинематографа за ним оставалось, а денег на строительство своей дачи заработать не получалось, жил на жалованье преподавателя во ВГИКе.
Когда Довженко умер во время съемок “Поэмы о море”, супруга режиссера, бывшая звезда немого кино (Аэлита в “Аэлите”) Юлия Ипполитовна Солнцева довела картину до конца, дождалась Ленинской премии, на которую и построили по чертежам покойного режиссера дачу.
Улица, где сейчас рассуждаю я в келье поэта Семена Израилевича Липкина обо всех этих превратностях судьбы, носит имя Довженко. Но той дачи, о которой столько мечтал Александр Петрович, больше нет.
Новый владелец земли (академик живописи Церетели), скорее всего, понятия не имел о Довженко — и дом (вместе с исторической мазанкой) снесли, сад, посаженный режиссером, вырубили, а на их месте — домина ненамного меньше того, что стоит вместо нашего поселка на углу Беговой и Хорошевского шоссе.
Знай новый владелец о заслугах Александра Петровича перед кино, продал бы его дом по бревнышку американскому или французскому киномузею. Но он не стал заморачиваться, соображать, в честь кого названа улица.
Будь я киноведом или историком кино и сочиняй про Гулую со Шпаликовым книгу, можно было утешиться тем, что снялась Инна в трех картинах, которые останутся, как и картины по сценариям Гены.
Но мое дело, пока я пока жив, — вспомнить сверстников живыми, а посмертную их известность констатируют и без меня.
Когда мы на курсах спрашивали у проводившего с нами занятия по режиссуре Андрея Тарковского, как оценивает он Шпаликова-сценариста, тот отвечал, что Шпаликов в большей степени поэт, чем сценарист.
По странной случайности в той же самой даче-коттедже на территории ДТ, где повесился Гена, Андрей с мамой и сестрой проводил ребенком военный сорок третий год — и он рассказывал, что ходил зимой к сыну Фадеева, моему будущему другу Шуне, играть в солдатики.
Виктор Мережко одного со Шпаликовым года рождения. Но они относятся к разным временам кино. Когда работал Гена, сценариста Мережко еще не существовало (он учился в киноинституте у Алексея Владимировича Спешнева), а когда широко пошли фильмы по его сценариям, не было уже Шпаликова.
Сейчас Виктору Ивановичу Мережко пошел семьдесят шестой год. Он по-прежнему работает в кино — сам теперь ставит фильмы по своим сценариям. Мы были с ним соседями по Аэропорту.
В прошлом году я встретил Виктора Ивановича, он мне обрадовался, растрогался, вспомнив моих родителей (они жили в одном доме), рассказал, какого строгого режима питания придерживается, чтобы сохранять рабочую форму.
Уверен, что за время, прошедшее с нашей встречи, он поставил еще один фильм.
По сценариям Мережко вообще поставлены десятки картин, по сценариям Шпаликова — едва ли десяток. Правда, киноведы чаще говорят про кинематограф Шпаликова как про нечто, существующее совершенно отдельно. Но Мережко — профессионал, который при всех обстоятельствах жив и работает.
Сверстница Инны Гулой Светлана Светличная не сыграла столько главных ролей, как Инна (знаменитой ее сделали роли поскромнее или даже эпизоды, как в “Бриллиантовой руке”). Но вот недавно снялась она (в свои семьдесят два года) у знаменитого иностранного режиссера — и сидела на премьере в мини-юбке. Как мне было не вспомнить Инну Гулую?
Во времена, когда стойкие мустанги превратились уже почти в анахронизм, сидел я за ресторанным столиком со Шпаликовым и Никитой Михалковым — и не мог не заметить, с каким почтением, как младший к старшему, как артист к своему драматургу, относится ставший к тем временам знаменитым Никита к Гене.
По-моему, Никита еще не снял ни “Рабы любви”, ни “Родни” (по сценарию Мережко), но чего-то уже снял — и отличался от того Никиты, каким я увидел его на Московском кинофестивале дай бог вспомнить какого года. Не шестьдесят пятого ли? Точно помню, что приезжала на тот фестиваль Софи Лорен. Поскольку сотрудник нашего отдела в АПН Марк Татаринов (тот самый, что столько огорчения мне доставил правкой моей корреспонденции с фестиваля в Ленинграде) познакомил меня с Карлом Понти — ткнул в живот растерявшегося от такой наглости Понти и кивнул мне: “Знакомься, Сашка. Это Карл Понти — продюсер”. Это дает мне теперь повод называть Софи Лорен женой одного моего знакомого. Тем более что фотограф АПН Валера Шустов сделал снимок: “Софи Лорен среди журналистов”, и один из окружавших ее журналистов — я.
Но все, конечно, впечатления от Московского фестиваля меркли перед пресс-баром, работавшим на седьмом этаже гостиницы “Москва” до четырех утра. Не понимаю, как после ежедневного присутствия в баре до самого закрытия мне удавалось утром на службе сочинять заметки в наш “Вестник союзной информации”. Когда удивляешься теперь ощутимо пошатнувшемуся здоровью, как не вспомнить — правда, почти не с кем стало вспоминать — героические посиделки на седьмом этаже.
И ведь седьмым этажом не ограничивалось.
Продолжения следовали.
Однажды наш разъезд после закрытия фестивального бара напомнил один из первых опытов нового искусства — кинематографа: короткометражный фильм “Политый поливальщик”. Не помню уж, как мой друг (и в ту пору начальник) Авдеенко раздобыл в пятом часу утра возле гостиницы “Москва” шланг, из которого захотел помыть свою машину. Алкогольное опьянение отчасти помешало его первоначальному замыслу, зато удалось облить всех нас, собравшихся с ним ехать дальше.
Приехали ко мне на Лаврушинский. Поднялись в квартиру поливальщик, я, знаменитая девушка Лена Окаемова… Возвращаясь к теме Шпаликова, вспомнил, что на дне рождения Максима Шостаковича она заговорила в какой-то связи про Гену, а Евтушенко посетовал: мол, какой-то он, Шпаликов, неосновательный. Лена возмутилась: как может человек в двадцать семь лет быть основательным, — но Евтушенко с нею не согласился, заявив, что двадцать семь лет — это уже серьезно; самому Евтушенко тогда было, по моим подсчетам, тридцать.
С единственной в нашей компании дамой, Леной, я варил на кухне кофе. А потом, когда несли мы с ней кофе в комнату, обратил внимание, что входная дверь не заперта. Я выглянул на всякий случай за дверь — и увидел, что на нижних ступеньках лестницы к пролету второго этажа (я жил на третьем) сидят Савва Ямщиков с Никитой Михалковым — и пьют вино из своей бутылки.
