Мы же с нею после приезда моего на каникулы в Ленинград, откуда была она родом, всегда изображали брата и сестру, она меня и называла братиком.
Недавно мне попался снимок немногочисленной труппы театра “Современник” самого начала шестидесятых — и очарование моей однокурсницы я впервые (через столько лет) сумел оценить. А когда учились, она не шла для меня ни в какое сравнение с девочкой, учившейся на третьем курсе. Та играла уже роли — и в ней была для меня магия единения с теми женщинами, каких играла она в учебных отрывках (и уже в спектакле во МХАТе), а до способности разъединить роль с актрисой я еще не дорос.
В самом начале шестидесятых я летел в командировку от “Известий” через Новосибирск — и на сутки отложил продолжение полета, чтобы провести эти сутки с бывшими однокурсниками, поступившими в “Современник”, который гастролировал по городам Сибири.
Я впервые летел на самолете — и с погодой не повезло: всю ночь прослонялся в Москве по аэропорту в ожидании своего рейса. Под утро встретил Евгения Евстигнеева — тот уже снимался в кино (но картин с его участием еще не выходило, и никто не узнавал артиста, когда пили мы пиво).
Евстигнеев летел в Новосибирск играть “Голого короля”, но другим рейсом — наш отправляли раньше, — и просил меня предупредить в театре, что может к началу спектакля опоздать, пусть тогда короля играет дублер Боря Гусев.
Евстигнеев успел к началу — и короля играл сам, а я после бессонной ночи в аэропорту проспал весь спектакль в оркестровой яме.
Но дальше я приобщился к веселой гостиничной ночи с артистами.
“Сестра” веселилась в компании со старшими (Олег Табаков отмечал свой день рождения), а моих бывших однокашников на такой уровень пока еще не приглашали — и я выпивал с ними под селедку (ничего другого для закуски я на прилавках Новосибирска не увидел) в номере, который Боря Ардов делил с Витей Тульчинским и еще с кем-то.
Лет через десять после того Новосибирска прочел я повесть Юрия Трифонова “Долгое прощание”, которая начинается с эпизодов гастролей московского театра, но не в Сибири, а на Волге (в Саратове, по-моему), — и сразу вспомнил ночь среди артистов “Современника”.
Конечно, Трифонов знал актерский быт, он и пьесы сочинял для театра Ермоловой, и женился на артистке, от чего Господь меня уберег, а мог ведь и не уберечь.
Мой дядя, работавший долго в Норильске, интересовался театром, фигурным катанием, но смотреть и спектакли, и соревнования мог только по телевизору. Когда он бывал в Москве, ему нравилось, что вращаюсь я в мире, где и театр поблизости, и с фигурным катанием (в то время я часто писал о спорте) могу соприкоснуться, если очень уж захочу. Но вместе с тем он наставлял меня постоянно: “Жениться, Сашка, надо на простой бабе, которая щи умеет варить”. К дядиному совету я всерьез не относился — я не люблю супа, я закуски люблю (у меня был приятель Леня Лейбзон — и на военных студенческих сборах, когда сокурсники, любившие вкусно поесть, вроде Кости Щербакова, рассуждали, чего бы им сейчас хотелось съесть, сказал: “А я просто так никогда не ел, я всегда закусывал”).
Одна прекрасная дама сделала мне замечание: “Тебе надо было про женщин писать, а не про футбол”.
Я мог бы ей ответить, что с массами (толпой) мне казалось естественнее делиться футболом, чем женщинами.
Но и с футболом все получилось сложнее.
Того футбола, который интересен массам, я толком не знал.
Я знал (и знаю) только свой футбол.
Футбол, сочиненный для самого себя в детстве, чтобы не жить той жизнью, что жили родители.
И мой футбол не мог быть близок массам — у тех, кто хоть что-то прочел из сочиненного мною про футбол, это чаще вызывало недоумение: про что это?
А вот про сочиненных женщин наверняка бы почитали.
Массы, измученные и утомленные реальными подругами, сочиненных женщин способны были бы полюбить.
Но меня интересуют только реальные женщины, у меня нет фантазии, чтобы женщин сочинить, — и кажется, хватило ума не считать, что в ком-нибудь из них я разобрался. Я в себе разбираюсь при их участии (во всех смыслах).
Когда-то в школе меня никак не хотели принимать в комсомол (я уже и сам не хотел, но вступал из спортивного интереса). И вот на очередном классном собрании, где решали, принимать меня или снова повременить, выступила девочка Лариса Морозова — и сказала, что, прежде чем выразить свое мнение — за или против, она хотела бы больше знать про Нилина (про меня), знать, например, что он больше всего в жизни любит.
Яша Липкин в расстегнутом школьном кителе подал реплику с первой парты: “Он любит женщин”.
Все тогда, помню, набросились на Яшу — собирались сгоряча его, наоборот, из комсомола исключить, а не меня принять.
В комсомол меня все же приняли, что не отменяет Яшиной правоты.
В ту ночь, которая прошла у меня тогда с артистами “Современника”, мне всего интереснее было превращение моих бывших однокурсников и однокурсниц в актеров и актрис — их судьба казалась определившейся, а мне за своей, как надеялся я, предстояло еще лететь куда-то дальше.
У сестры-Фиалки в ту ночь это получилось не вполне.
Спрос на нее этажом выше, где веселились основатели и первачи, оказался слишком велик.
Утром на нашем этаже я стал свидетелем корпоративного осуждения малодушия вчерашней однокурсницы. Девочки (Галя Соколова и Оля Фомичева) обиделись за красавца Гарика Васильева. Витя Тульчинский, больше всех возмущавшийся, — очевидно, тоже. Мой друг Боря Ардов вяловат бывал на такого рода осуждения, но мне показалось, что и он был слегка раздосадован, вспоминая, как приняли Фиалку на Ордынке: она нравилась ему и Максиму Шостаковичу, а Борин брат Миша даже приезжал к ней в общежитие.
Интересно, что Витя Тульчинский через много лет совершенно не помнил о случившемся тогда в Новосибирске. И с тем, что не удержалась Фиалка дольше, чем сезон-другой, у них в “Современнике”, никак не связывает эпизод, приключившийся на этаже, где разместили первачей.
Бывает, что и преподаватели ошибаются — очень известный театральный педагог Виктор Карлович Монюков, когда руководил некоторое время театром на Малой Бронной, взял к себе Фиалку на главную роль в каком-то спектакле, не ставшем, однако, сколько-нибудь заметным событием.
Может быть, я придал обычному для театральных кулис случаю значение некого символа только из-за того, что и мне тоже случалось ставить невзначай на кон свое будущее?
Андрюша Кучаев — в те времена, когда Фиалка бывала у Ардовых, он пользовался наибольшим ее расположением — в одном из своих сочинений, желая увидеть в профуканной, как любит говорить Алик Марьямов, большинством из нас биографии что-то нас и возвышающее, пишет, что за лихость молодости мы и расплатились по-царски — всей будущей судьбой.
