К ней и в новом качестве у бывших сокурсников возникали придирки. Мой приятель Сеня Сапгир (способный малый, не совладавший в итоге с водкой) осудил однажды прелесть телесного избытка Инны — сказал (уж не помню по какому поводу): “И тут еще Гулая со своим бюстом…” На что Боря Ардов, перебив Сеню, резонно заметил: “Минуточку, минуточку, я не понимаю, почему плохо, когда у человека бюст, если он — дама?”
7
Я удивился, застав ее у Люси Марченко.
То есть я был предупрежден, что она там будет, — и в общем, пригласили меня на Инну.
В других бы случаях и не приглашали бы специально меня — своего человека в том доме, приятеля двух последних мужей Люси. И с хозяйкой вдобавок отношения сложились совершенно самостоятельные. Между нами, последнего мужа Сережу Соколова мне даже предварительно показывали: ка2к он мне, стоит ли бросать из-за него Виталия, Виталий Войтенко (администратор Москонцерта) меня как-никак и привел в этот дом.
Но перевозбуждение Люси, связанное с приходом Инны, не приходилось объяснять.
Едва ли не в каждой квартире двух стоявших рядом кооперативных домов сложились свои компании для посиделок.
Почти все служили в Театре-студии киноактера, но одних еще (“еще” я сказал, заглядывая вперед) снимали, а других уже (“уже” в комментарии вряд ли нуждается) нет. Но и тем, кто не снимался, полагалось непременно звонить Билле Ароновне, заведующей неоглядной труппой, и спрашивать, не предвидится ли какой работы на киностудиях (допустим, озвучания).
Инна впервые обратила на себя внимание Люси в театре, когда нагрубила Билле Ароновне (Люся мне рассказывала об этом случае как бы с мудрым осуждением старослужащей опрометчивости вновь поступившей: попала сюда — не бунтуй).
Бывшие чаще и группировались с бывшими. С Люсей, правда, все дружили — и к ней могли заглянуть Юматов или Майя Булгакова. И все же и Юматов, и Майя — соседи, а Инна из совсем другого района, на Аэропорт никогда прежде ее не заносило.
Последний муж Люси — художник-оформитель книг — обожал знаменитых людей, ходил и на похороны к ним, не будучи лично знакомым. После женитьбы на Людмиле Марченко знакомство со звездами становилось обыкновением. Сережа гордился тем, что была у них в гостях даже Татьяна Самойлова.
Только Самойлова все равно уже считалась вчерашним днем.
А Инна — другое дело. Люся точно не знала, навсегда ли исчез из дому Гена. Не знала и того, будет ли он еще снимать кино сам или снимет кто-нибудь фильм по его сценарию. Зато теперь Люся понимала, сколько зависит от расположения действующего режиссера. Это когда-то она Иваном Александровичем Пырьевым пробросалась — сейчас-то бы сто раз подумала. С другой стороны, вредить себе — изначальное свойство Люсиного характера. Потому все в киношных домах на Аэропорте ее и любили.
До такой степени перевозбужденной я Люсю и не видел. Кто бы ни звонил ей по телефону, первое, что она сообщала: мы вот сейчас с подружкой Гулой… а Гулая кривилась, слыша, что она — подружка. Но в том и выражалось ее одиночество, что отступать было дальше некуда.
Состояние Инны и мне передавалось: мы разговаривали с меньшей естественностью, чем в Новосибирске, когда только-только познакомились.
Друзья Гены держали его сторону — и во всем винили Инну.
Возможно, она и была кругом виновата.
У нее не было опыта другого замужества — не возникло и в дальнейшем.
Иногда я думаю, что, соедини она жизнь с терпеливым мужчиной из публики (не из мира искусства) — и мужчиной, разумеется, физически неслабым, как это случилось с другой нашей звездой Викторией Федоровой, когда вышла та в Соединенных Штатах Америки (на родине своего отца, контр-адмирала) за пилота компании “Пан-Американ”, где хлипких не держат, — судьба ее сложилась бы по-другому.
И не Гена ли был виноват в том, что приучил Инну к мысли о дальнейших съемках исключительно у него как у режиссера, а новых постановок не было? Она же, прибившись к нему, от своих прежних режиссеров отошла.
А в кино, как и в жизни, одним прощают все измены, а другим не прощают и одной-единственной (хотя измены, по моим наблюдениям, в единственном числе не бывают).
И все же причины, по которым ей не давали работы (твердили, как она мне рассказывала, в любой съемочной группе, куда она приходила на пробы: “Какая вы странная, Гулая”, — словно прежде она была другой), оставалось искать только в ней самой.
Тогда утром на Аэропорте она без макияжа похожа была на героинь ранних своих картин — и только дубленка (вряд ли дешевле той шубы, в какой я видел ее когда-то) отдаляла ее от них.
Она вспомнила, что надо (что пора) улыбнуться — отогнать мрачные мысли. Лучше казаться капризной, чем мрачной.
Люся упрекнула меня: “Ты больше всех нас любишь эту сумасшедшую”.
Она была не права.
Женщинам с психикой Инны я мог сочувствовать, но выдержать их было свыше моих сил.
Когда Инна служила в ЦДТ, она говорила директору Когану: “Послушайте, я известная актриса, а зарплата у меня девяносто рублей. Приходится говорить знакомым, что получаю двести. Как мне быть?” Коган посоветовал: “И дальше говорите, что двести”.
Но со всеми своими капризами она за девяносто рублей так играла в пьесе Шварца “Тень” Юлию-Джулию, что, по словам служившей одновременно с нею первой жены Бори Ардова, это становилось событием для их театра, из чьей труппы тогда не ушли еще ни Инна Чурикова, ни Лия Ахеджакова, а героинь играла очень талантливая Тамара Дегтярева, менее потом успешная в “Современнике”.
И я удивился, когда Инна сказала, что в Киноактере, куда она все-таки перешла, ей не дают роль девушки из пьесы Булгакова, по которой Гайдай вскоре снял картину “Иван Васильевич меняет профессию”. Не могли же составлять ей конкуренцию не умевшие играть на сцене киноактрисы.
Как-то она мне позвонила: “Понимаешь, они считают меня алкоголичкой”. Я от большого ума посоветовал: “А ты, Инночка, не пей”. “А я и не пью”.
Того, что наркологи считают отсутствием критического к себе отношения, у нее не было. Сказала же она вполне искренне с навсегда запомнившейся мне обреченностью: “Сначала выпьешь, потом захочется закурить, потом чего-то еще захочется…”
8
У нас на курсе училась девочка, которую настолько любили педагоги, что она так и не выучилась выговаривать “р” — и вроде бы ей это не мешало.
Старшекурсникам — один из них придумал ей прозвище Фиалка — она, пожалуй, нравилась больше, чем нам, своим соученикам. Что не помешало ей все равно выйти за самого красивого нашего студента Гарика Васильева.
