И наконец, благодарю Элейн Костер, моего агента и доброго друга.
От автора
Дэвид Эберсхофф – главный редактор «Современной библиотеки», импринта издательства Random House. Родом из Пасадены, штат Калифорния. В настоящее время проживает в Нью-Йорке.
Несколько лет назад, серым апрельским днем в Дрездене, я, желая насладиться видом, преодолел сорок одну ступеньку, ведущую на Брюльскую террасу. Темные воды Эльбы текли быстро; город – призрак себя прежнего – сурово стоял под небом, отяжелевшим от не по-весеннему снежных туч. Жизнь в Дрездене кипела: туда-сюда ездили электрические трамваи, малолитражки и велосипеды с плетеными корзинами; за кем-то гнался полицейский автомобиль с включенными проблесковыми маячками. На другом берегу реки высились жилые комплексы с оштукатуренными фасадами и ваннами на верандах и торговые пассажи с арками из бетонных плит, по которым на холодном ветру носился мусор.
В тот день у меня создалось впечатление, что город как будто ожил, стряхнув с себя сто лет страшной истории. Глядя на этот пейзаж, почти невозможно было представить прежний Дрезден, некогда звавшийся «тевтонской Флоренцией»[121], а терраса, где я сидел в тот промозглый день, именовалась «балконом Европы». «Самый красивый город в континентальной Европе», – утверждал английский путеводитель 1909 года «Романтичная Германия» – брошюра того сорта, где на раскрашенных вручную картинках обычно изображают деревянно-кирпичные домики и колодцы под маленькими соломенными крышами. И вот теперь город, разрушенный бомбежками и огнем, а потом более пятидесяти лет задыхавшийся в железном кулаке коммунистического Востока, изумлялся новообретенной свободе и первым зеленым росткам процветания.
Мало что уже напоминало о Дрездене начала 1930-х. Вид с террасы свидетельствовал лишь об авианалетах в феврале 1945-го, о разделении Германии начетверо всего несколькими месяцами позже, о бесконечно долгом периоде под властью Советов, о стене, расположенной в паре часов езды на север и рухнувшей в ноябре 1989-го. Однако я приехал сюда изучать прекрасное прошлое, историю, сквозь которую когда-то проходили Эйнар Вегенер и Лили Эльбе.
Дул резкий ветер; я закрыл глаза, и там, в полумиге темноты, увидел старый Дрезден, куда Эйнар приехал холодным днем 1930-го, чтобы раз и навсегда превратиться в милую застенчивую девушку по имени Лили. Моей целью было представить прошлое, тщательно изучить городские улицы и библиотечные архивы и отыскать все, связанное с утраченной эпохой. Я прилетел в Германию один и, за исключением персонала библиотеки при Немецком музее гигиены и нанятого переводчика, который вместе со мной просматривал микропленки, все это время больше ни с кем не общался. Именно в тот день на Брюльской террасе я осознал, в чем состоит одна из фундаментальных задач создания такого романа, как «Девушка из Дании».
У каждого произведения есть своя внутренняя память. Она возникает естественным образом и представляет собой нечто, к чему и читатель, и автор прямо или косвенно обращаются по ходу событий. Однако, вникая в историю Эйнара, Лили и Греты, я начал задумываться, на чьи воспоминания должен опираться как писатель, ибо история и память Лили Эльбе, молодой датчанки, которую впервые явила миру Грета Уод, принадлежала Эйнару. Но так ли это? Тем пасмурным днем передо мной стали вырисовываться некоторые из вопросов моего романа: чья память питает нашу собственную? Каким образом прошлое, казалось бы, давно забытое, влияет на наше сегодняшнее видение мира и нас самих?
Дрезден исчез, стертый с лица земли впечатляюще американским сочетанием огневой мощи и точности, и тем не менее город – весь, целиком – лежал у моих ног: под Брюльской террасой, где влюбленные парочки арендовали катамараны, на площади перед Оперой Земпера, в молодой траве по обоим берегам Эльбы. 1930-й был совсем близко – как и Лили Эльбе. Я мог силой воображения сотворить воспоминания ушедшей личности – той, что сгинула, но не бесследно. И это навело меня на мысль: в день, когда профессор Больк провел хирургическую операцию Лили Эльбе, Эйнар Вегенер исчез – но куда? Кто унаследовал его память? Он умер, но остался непогребенным, и Лили, убежденной, что она и Эйнар – два разных человека, пришлось жить с грузом истории, которая и принадлежала, и не принадлежала ей.
Я спрашивал себя: разве это не тот же самый трюк, что проделывает с нами человеческая природа? Каждого из нас определяет не только его собственное прошлое, но и прошлое членов семьи, любимых, друзей и врагов, а также память страны и всей цивилизации. В тот апрельский день ледяной ветер на Брюльской террасе задувал с такой яростью, что у меня щипало в глазах, и мой роман об Эйнаре и Лили, пока не имеющий названия и далекий от завершения, обрел форму.
Личность. Ее потеря и обретение, кража и заимствование, отторжение и принятие; мы становимся взрослыми и заявляем о ней, но при этом ужасное и прекрасное прошлое остается с нами навсегда. Под руинами и углями пожарищ, внутри сборных бетонных конструкций и асбестовых плит, в воздухе – в клубах дыма заводских труб и автомобильных выхлопов, в нежном лике нарцисса, склоняющего головку под тяжестью последнего зимнего снега, живы история и память – живы благодаря воображению и солнцу, яркому, как ослепительно-белый воздушный змей над рекой. Ничто не пропадает без следа, сказал я себе в тот день в Дрездене. Роман создается для того, чтобы ничто не пропало.
Беседа с Дэвидом Эберсхоффом
Откуда вы узнали об истории Эйнара, Греты и Лили?
Несколько лет назад мой приятель из одного университетского издательства прислал мне книгу о гендерной теории, выпущенную этим самым издательством. Я принес книгу домой и из любопытства начал листать страницы. Не любитель читать о теориях, я был уверен, что книга мне не понравится. И оказался прав: слишком много
