– Товарищ майор! Майор Литвинов! Сюда!
– Что? Что? – Литвинов озирался по сторонам, втягивая голову в плечи, вздрагивая от грохота очередей и от собственной беззащитности.
– Ко мне! – отметая все церемонии, гаркнул Ремизов.
– Не могу, – беззвучно разжались и сжались губы замполита полка.
– Надо! Иначе танк не пойдет. Люди погибнут!
– Все простреливается, – опять разжались и сжались губы.
– Четыре прыжка! Кто-то должен быть первым!
Ответом был только взгляд растерянного человека с просьбой о великой помощи и прощении. Все, кто прятался здесь, в воронке, и дальше, под гусеницами, не осознавали, что творится вокруг, у них не осталось сил, чтобы преодолеть страх.
– Ну, что делать будем? – Ротный обернулся к своим солдатам.
– Что-что, придется самим к ним идти и тащить за шиворот, – недовольно буркнул Мурныгин. У него, опытного солдата, побывавшего с шестой ротой во всех передрягах, происходящее не вызывало удивления, и он не сомневался.
– Ты – связь, ты не пойдешь.
Остальные опустили головы. Ротный прикажет, и они пойдут, но встречаться с ним глазами не хотелось. Ремизов все понял и снова обернулся к Литвинову, вперил в него устрашающий раскаленный взгляд:
– Все получится, все получится… – Он уговаривал замполита полка, не отпуская от себя его зрачки, а потом, собрав в нервный узел все силы, яростно бросил в самую глубь этих зрачков. – Ну! Давай!
И Литвинов двинулся. Его хватило только на то, чтобы добежать до глинобитной стенки, упасть на нее животом и сделать последний выдох. Ремизов, не успевая подумать, что делать дальше, схватил замполита левой рукой за ворот куртки, правой – за ремень портупеи, одним рывком сорвал со стенки и неучтиво сбросил себе под ноги, он никогда в жизни не брал такой вес, Литвинов оказался невероятно тяжел.
– Ремизов, черт, – замполит пытался отдышаться, – ты спас меня. Спасибо тебе. Я твой должник. Я представлю тебя к ордену, я слов на ветер не бросаю. – Хрипевший, задыхавшийся голос глотками выдавал слова и казался искренним. Настолько искренним, что ему хотелось верить.
– Чего там, служба. Давайте на КП, товарищ майор, вдоль скалы, тут безопасно.
Извиняться перед замполитом за грубое, бесцеремонное обращение времени, к счастью, не было, но и потом пусть уж лучше его не будет, от добра добра не ищут. Большой человек оказался таким же, как все, уязвимым, его габариты только мешали, а физическая сила оказалась ни на что не годна, он не забудет, что с ним обращались, как с куклой, не простит. В секундном замешательстве Ремизову было не до размышлений.
Следом за Литвиновым, ведомые чужим приказом и чужим примером, преодолевая такой короткий и такой трудный пунктир своей жизни, выбирались из воронки и бежали саперы. И никто из них не мог сам и сразу преодолеть этот пустячный барьер. Ремизов и его солдаты хватали саперов на последнем шаге, на подходе, и быстро, в четыре руки, отправляли через глинобитную стенку, а те послушно им поддавались, испытывая самую животную радость, оттого что кто-то о них заботился и спасал. Дальше по одному, покачиваясь от усталости и нервного истощения, они брели в тыл, даже не запомнив лиц своих хранителей. Легкораненых среди саперов оказалось двое, тяжелый – только один, тот, что лежал на броне. Вот и танк, дав прощальный выстрел по ближнему гребню, прикрыл свой отход осколками и пылью и тронулся задним ходом, медленно, почти вслепую, выискивая дорогу назад.
– Ну, Кадыров, что тут у нас?
– Все нормально. Наши все целы. Комбат приказал две БМП впереди поставить, чтобы по ущелью могли работать.
– Мурныгин, запроси «броню». – Ремизов опустился на свое прежнее место среди завала камней. – Передай им, наблюдать нижние террасы, огонь вести только по цели.
Близился вечер, обвальный грохот прекратился, над головой посвистывали шальные пули, взбадривая нервную систему, предупреждая о том, что око судьбы не дремлет, а решение командира полка на продолжение боевых действий так и осталось непринятым. В штабе дивизии вызвало опасение упорное сопротивление моджахедов на нашем левом фланге, минирование подступов к горе Бомвардар, наличие укрепленных позиций. С дальнейшим продвижением решили подождать до завтра, чтобы более эффективно использовать свою огневую мощь. Головному батальону дали команду на отход.
– Товарищ лейтенант, нам дают отбой, уходим.
– Куда уходим? Завтра здесь опять будут мины.
– Комбат передал. – Связист пожал плечами. – Это приказ командира полка.
– Ладно. – Ремизов недовольно вздохнул. – Отходим. Давай команду экипажам, пусть возвращаются.
Мурныгин несколько раз запросил выдвинутые вперед машины, их бортовые номера, но ему так никто и не ответил.
– Кадыров, одним рывком к машинам, стукни им прикладом в борт. У них что-то со связью… Пусть отходят, мы – за ними.
Обернувшись к связисту, Ремизов приказал ему оповестить взводы об отходе. Взводы выполнили переданную им команду и, прикрываясь дувалами и деревьями, оставили кишлак. Стремительно вечерело. Выдвинутые вперед машины продолжали стоять на прежних позициях, на запросы не отвечали, и только работающие на холостых моторы и вращающиеся иногда башни говорили, что с ними все в порядке.
– В чем там дело?
Командир оглянулся в сторону позиции своего сержанта, все еще ожидая доклада.
– Кадыров, ты сделал, что я приказывал?
– Там невозможно пройти, там стреляют… – И после недолгой паузы добавил. – Команды легко отдавать.
Он говорил, не поворачивая головы, не глядя в глаза, спокойно, с расстановкой, с достоинством эмира, его орлиный профиль подчеркивал важность сказанных слов. Но за его словами Ремизов услышал только неистребимый чеченский акцент, как будто подчеркнутый приглушенными интонациями. Любой другой солдат – русский, белорус, башкир – давно выполнил бы команду, потому что здесь каждый отвечает за каждого.
– Я не понял. Ты что? Ты их не предупредил? Их же сожгут. И мы им ничем не поможем. Нас на весь кишлак четверо осталось. Ты хочешь, чтобы я послал Ерофеева, самого молодого? Ну, что ты не отвечаешь?
Кадыров продолжал молчать, все так же с достоинством глядя перед собой и оберегая осколки своего самолюбия.
– Так ты струсил? Ты просто струсил?
– Я не струсил! – мгновенно все напускное, надменное исчезло, осталась голая реакция и страх быть униженным. Искривилась нижняя губа. Слова Кадырова звучали жестко, а акцент стал раздражительным и резким, отчетливым. – Я никогда не трусил, я не знаю, что это такое!
Что может быть хуже для командира, чем потерять управление? А Ремизов потерял. Изживая из себя последний налет простодушия, он понял или почувствовал, что сейчас, когда есть из кого выбирать, можно полагаться и на этих зажигательных кавказцев, и на дембелей, которые демонстрируют удаль по статусу, но… Но когда припрет к последнему рубежу, когда останется последний выбор – жить или умереть, что тогда? А разве есть другой ответ? Ведь он сможет положиться только на своих русских солдат, русских по духу, независимо от их возраста и призыва, не потому что они дерзкие и сильные – потому что они стойкие. Потому что лучше них никто не знает, что такое один за всех и все за одного. Откуда бы у нас взялась такая героическая история, если б это было не так?
Ну это, когда припрет, а сейчас ротный не собирался вызывать сюда Данилова, Ерофеева, Бугаева и подчеркивать, что их риск, их жизнь дешевле.
– Что же ты делаешь, Кадыров? Ты единственный в роте, кто награжден орденом. – Слова, произнесенные вполголоса, с глухим шелестом, вливались в уши сержанта, как черная свинцовая лава. Ремизов сам представлял его к награде, и теперь он чувствовал стыд. – Смотри, чеченец, как это делают русские.
Ремизов встал из-за укрытия и пошел к машинам. Все, что было до того, как он поднялся, и все, что будет потом, – ничто, а сейчас он совершал свой маленький подвиг. Ради себя самого, ради роты, которой командовал. Он шел в полный рост, ровным шагом, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что это поступок, а не внезапный порыв. Рядом, над головой, где-то сбоку проносились шальные пули, одна из них противно до зубной боли взвыла после рикошета, и он вздрогнул. Но сегодня выдался редкий случай, когда Ремизов совсем не чувствовал страха, как будто этот страх кто-то выключил, как тумблер. Ударив прикладом в башню одной машины, потом другой, увидев обоих командиров, Ремизов дал им отмашку на отход.
Поздно вечером у костра, пытаясь горячим чаем выгнать из тела озноб, он долго и с чувством неясной вины разговаривал с Васильевым.
– И куда тебя понесло?
– Темнело, я торопился. Да и что оставалось делать? Вот я и принял решение.
– Что делать? Башку не подставлять! Ты сам-то представляешь, что могло быть?
– Я был уверен в себе. – Ремизов ничего не собирался представлять, но из памяти само собой выплыло лицо матери при прощании в аэропорту, и он уже тише добавил: – Алексеевич, нашло на меня что-то, как помутнение рассудка.
