и надеялся. О чём бы стал с ней говорить? И на этот раз я придумал множество вариантов, но все они сводились к следующему: на неделю я намеревался уехать домой и таким образом полностью исчезнуть из её жизни, а потом вернуться, и, гуляя в центре, как бы случайно отыскать Сашу после работы и посмотреть на её реакцию на нашу внезапную встречу. Если она спросит, что я здесь делаю, ответ у меня был готов – я в отпуске, ездил на неделю домой, вернулся и теперь просто убиваю время. Далее по обстоятельствам – либо предложу ей встретиться, составить мне компанию в моём времяпрепровождении (это самое лучшее), либо, если она убежит и опять сядет в ту машину прежде, чем мы разговоримся, завтра повторю всё то же самое. Объяснять уже ничего не надо, я просто завёл себе привычку по вечерам прогуливаться в центре, так что можно будет затронуть другие темы, погоду, красоту увядающей природы, работу, музыку, планы на жизнь, кино и тому подобное. Если она не разговорится и на этот раз, надо будет крепко призадуматься, девичья ли это стеснительность или же безразличие, но так или иначе на третий день я планировал признаться, что гуляю здесь, чтобы встретить её, а дальше опять – будь что будет.
LVII
Однако моим планам не суждено было сбыться, я так и не узнал, что Александра за человек, стоит ли с ней связываться и достойна ли она того, чтобы быть любимой так, как любил её я. Впрочем, на бумаге несколько предыдущих страниц выглядят как благодушная трусость, но мне простительно, я действительно размяк, потому что сильно полюбил, полюбил так, как никогда прежде, по большому счёту именно тогда, полгода назад, я и открыл для себя это чувство, и, надо было такому случиться, смертельно заболел тоже именно тогда. Я давно чувствовал себя будто выхолощенным до последнего предела, однако не предавал этому никакого значения, в крови бурлили гормоны, сердце то успокаивалось, то бешено стучало, и я ни коим образом не связывал своё состояние с теми беспросветными мрачными вечерами, которые проводил за работой предшествовавшие месяцы. Но последняя неделя перед отпуском началась особенно тяжело, мне необходимо было завершить множество дел, будто специально наваленных на меня всем отделом. Пусть я принял решение, как быть с Александрой, и успокоился, но недомогание не прошло, и стало очевидно, что его нельзя назвать любовным. Почему-то лишь апостериори я начал ощущать жару прошедшего лета, она будто нагнала меня, желая договорить нечто забытое. Время от времени внезапно проступавший пот крупными каплями катился по лбу, пропитывал рубашку, добавляя странности к моему состоянию. Спонтанно возникавший дискомфорт являлся лишь мелким проявлением грозной, непреодолимой силы болезни, побеждённым которой я доживаю свои последние дни. Тогда я бежал от мрачных подозрений в сладкое предвкушение предстоящего нечто, а чего конкретно, и сам не могу объяснить, скорее всего, кратковременного периода полной свободы, за который мог обрести своё счастье. Я безбожно опаздывал на работу, не желая просыпаться по утрам, не мог сосредоточиться на текущих делах, не будучи занят посторонними размышлениями, моя жизнь будто опустела, и если бы можно было просто сесть в кресло и уставиться в никуда, то я бы так и поступил. В четверг среди дня у меня ни с того ни с сего пошла кровь из носа, я успел зажать его платком, лишь несколько капель упало на рубашку, бросился из кабинета в туалет и среди коридора упал в обморок. Смутно помню, как на скорой меня везли в больницу, там что-то вкололи, и я мгновенно пришёл в себя уже в палате. А потом всё завертелось: обследования, диагноз, ужас и безысходность, слёзы матери, ненужный оптимизм отца, боль и ожидание неминуемой смерти. Я так и не доработал до заслуженного отпуска, на который имел такие далеко идущие планы, и эта мысль частенько терзает мне сердце мелочной смехотворностью.
Меня лечили, долго, тяжело и бесполезно, не хочется об этом вспоминать. Единственное, после всех манипуляций с моим тщедушным телом у меня напрочь исчезло ощущение прожитой жизни, объективной реальности, воспоминания превратились в отчётливо-механистические картины, не окрашенные ни каплей эмоций, ни достоверностью личного опыта, я будто увидел их в плохой пьесе плохого театра, в которой актёры лишь символически обозначают интонацией переживания героев постановки, но не отыгрывают их поступками. А образ Саши за время болезни растаял без следа, будто в моей жизни её никогда и не было, не было любви, ожидания счастья, остались только факты на размытом фоне, на котором маячил силуэт какой-то девушки, а какой именно, теперь не разобрать. Потом, выписав обезболивающих, меня отпустили домой доживать оставшиеся дни, и из-за обиды на жизнь, которая так невнимательно со мной обошлась, я принялся составлять из своих записей то, что вы здесь видите. Но я уже повторяюсь.
Может, всё, что тут написано, – ложь, я врал, чтобы придать себе значимости, как долгожители из ветхих побасенок, чьи слова об их возрасте и свершениях современники не могли проверить, потому что люди жили недолго, и свидетели давно умерли? А ведь именно эти лжецы писали «священные книги», из-за примитивности содержания которых подобных «писателей» сегодня вполне можно назвать олигофренами. Или, может, мои представления – такие же глупости дремучего быдла, ставшие суеверием? Это легко проверить, останется как минимум три могилы.
Природа – ленивая скотина, начинает и бросает, не доводя до конца, отвлекаясь и перескакивая с одного на другое, а вот смерть – нет, смерть деятельна, она спокойно и методично подчищает неудачные эксперименты, неумолимо сбрасывая их в чёрную бездну небытия, где им самое место. Смерть – единственная судья для жизни, только пропустив её через горнило гибели, можно понять, имела она смысл или нет. Меня эта мысль успокаивает, в последнее время я часто смотрю телевизор, иногда весь день, чужая болтовня отвлекает от боли, и вижу, как много у нас претендентов на звание «властителя умов», однако подобные властелины вшей приходят и уходят безо всякого следа так же, как индивиды в ведомом ими стаде. Так было раньше, так будет и впредь, и единственная роль, которую они играют на самом деле, – быть сиюминутным развлечением для колоссально инертной биомассы толпы, сплясать свою шутовскую пляску, потешить самолюбие, после чего благополучно умереть, не сделав в жизни ничего, ни хорошего, ни дурного.
О себе я того сказать не могу. В ожидании смерти будто сцена из приевшегося фильма меня настойчиво посещает одно воспоминание из ублюдочного детства на обочине Вселенной, проведённого с такими же скудоумными выродками как
