я. Мне 11 лет, конец июля, разгар летних каникул, мы с друзьями изнывали от безделья, ни у кого тогда не было ни игровой приставки, ни тем более компьютера, чтобы канализировать пагубную юношескую энергию сельских отбросов в безопасное русло. Все места, которые можно было облазить, мы облазили и просто собирались на улице в надежде, что кто-нибудь чего-нибудь придумает, чего-нибудь принесёт, с чем можно развлечься. И однажды мальчик из нашей компании, как сейчас помню, по имени Петька и по прозвищу нецензурному, невысокий, с широкими плечами и покатым лбом, на который в жару налипали криво обстриженные перья жидких чёрных волос, принёс в своих больших руках коробку с новорождёнными пищащими котятами, а их дворовая кошка бежала за ним. «Мать сказала, бери и делай с ними, что хочешь, только чтобы в доме их не было», – обычное дело, кошка окотилась, приплод девать некуда. И мы взяли каждый по котёнку и стали о них заботиться, проявляя естественную эмпатию к умилительным маленьким комочкам шерсти? Нисколько. В моей памяти прекрасно сохранилась сцена как с картины, вполне достойной кисти какого-нибудь русского художника, живописавшего деревенские пейзажи: чей-то деревянный забор, покрытый облупившейся зелёной краской, выбеленная стена дома, блёклый, позаброшенный палисадник, деревья на обочине пыльной улицы, знойное Солнце и мы, убивающие новорожденных котят под истошное мяуканье их матери. Первого размозжили камнем. Петька достал слепое, дрожащее существо из коробки, положил на землю, взял большой голыш из палисадника, поднял над головой и со всей силы бросил вниз. Следующих мы били об стену, соревнуясь, у кого умрёт с одного удара, потом топтали котят ногами, кидались ими друг в друга, после чего разошлись по домам обедать, разгорячённые и довольные тем, как весело провели время, и как Петька всем удружил. Чем был занят вечер того дня, я не помню.
Звериная реальность взращивает звериных индивидов, поэтому я искренне недоумеваю, когда осуждают очередных подростков-живодёров, которые одни из многих-многих тысяч по-глупости выложили свои изуверства в сеть. Мы действительно не хотим понимать ни себя, ни того, что происходит в среде гнилой невежественной биомассы, в особенности в зверостанах, покрывающей Землю густым слоем навоза собственных тел, отчаянно пытаясь списать творимое ею зло на отдельные проявления девиантных личностей, чтобы всеми силами сбыть с себя ответственность за происходящее. Но нет, мир таков, потому что мы сделали его таким, по бессилию, невежеству или намеренно, но вина всё равно лежит на каждом из нас, и с этим надо что-то делать, не боясь замарать руки кровью невинных, потому что таковой не найдётся ни в одном человеке. Невиновность всегда относительна, если я по мере своих ущербных возможностей усвоил некую мелкую истину любого, но очень специфического содержания, отличающую меня от других, и гибну, не способный более ни на что, я несу ответственность за то, что не познал всего остального, повёл себя как ленивое животное, не сделал то, чего мог бы сделать. Или не мог? Если действительно не мог, тогда грош цена моей жизни, грош цена жизням тех, кто мне предшествовал, ибо никто из них не достиг идеала. А были те, кто его достиг? Возможно. Только я таких людей не знаю.
LVIII
Сколько я не старался не пускать посторонние взгляды в убогое жилище моих родителей, в котором постоянно грязно, пахнет несвежей одеждой и дурно приготовленной пищей, теперь у меня это точно не получится. Последнее празднование нового года прошло в нашей семье будто последняя трапеза приговорённого на казнь, то бишь меня. Всё было трогательно и обречённо. Родственники чинно и спокойно раскладывали по тарелкам кушанья, никто не веселился, но и явно не горевал, отдавали мне, моей предстоящей смерти, последнюю дань уважения, только дети брата и сестры как всегда оказались не в меру активны. Глядя на них, я не жалел, что не оставил после себя потомства, столь бесполезны эти существа, в них уцелеет лишь половина нас самих, в их детях – только четверть, и так далее до полной неразличимости от любого другого индивида. И почему всем кажется, что их дети – память о них, а не о коацерватных каплях времён эоархея? Кто бы и как не был счастлив в жизни, кто бы и как в ней не страдал или преуспевал, он всё равно обращается в прах, его гены растворяются в веках, дела меркнут перед грядущим.
Отец, придерживая меня под руку, помог сесть за стол, что являлось совсем необязательным, сделал он это сугубо для того, чтобы обозначить родительскую заботу. Из своей комнаты на первом этаже, за кухней, из которой весь день доносился звон посуды и запахи готовящейся еды, я вышел сам. Хорошо накормить в праздник – единственное, что мать могла для меня сделать и на что хватало её фантазии. Мы сели в начале восьмого, и, честно признаюсь, мне было очень тяжело выдержать весь вечер за столом. Я периодически ложился на диван, на котором с удовольствием и остался бы до конца праздника, но приходилось вставать и что-то пить, что-то есть, борясь с жестокой тошнотой и не имея возможности позволить себе лишнего куска из того, что, на самом деле, предназначалось мне. Разговоров велось много, но они казались несколько сдержаннее обычного, по крайней мере, в начале застолья, и в лучшем случае я принимал в них формальное участие, в основном же просто сидел и слушал или смотрел по телевизору традиционные комедии, которые можно включить фоном, не боясь разочароваться, если внезапно в новогодней суматохе обратишь на них внимание.
Поначалу дети меня заметно побаивались, я сильно изменился за время болезни. В тот день они впервые увидели дядю после её начала, прежде меня от них тщательно скрывали, что оказалось нелёгкой задачей, поскольку с отпрысками сестры мы жили в одном доме, пусть я и вернулся в него лишь недавно. Это особенно чувствовалось, когда их по очереди подводили ко мне здороваться. Я со своей стороны усугубил ситуацию, забыв, как зовут младшего сына сестры. Ему сие, конечно, являлось глубоко безразличным, но родителям было неприятно, он почувствовал их негативные эмоции и встревожился ещё более, почти до слёз, благо, сопляка вовремя отвели от моего стула. Но по прошествии получаса, видя, что я не так уж и страшен, просто сижу и ни на кого не собираюсь нападать, дети, будучи не в состоянии долго задерживать внимание на одной вещи, отбросили всякую скованность и начали радостно носиться по комнатам, играть в прятки, драться, плакать, потом обиженно сели за стол, и всё это под вялые окрики родителей.
