Старшая дочь сестры даже пыталась со мной общаться. Она единственная из детей пару раз заглядывала в мой тёмный угол после возвращения из больницы, но войти и поздороваться так и не решилась. Девочка была уже взрослой, почти подростком и возиться с малышнёй считала для себя зазорным. Она понимала, в каком я состоянии, что я умираю, и испытывала ко мне более спортивный интерес, чем сострадание, поэтому все её попытки заговорить я встречал холодно и отвечал односложно. Сперва это её раззадорило, и под пытливым взглядом детских глаз калового цвета с недетским выражением я чувствовал себя как стыдливый подросток, однако моя настойчивость в конце концов дала результат, её скотские иллюзии, будто она нравится всем и все должны быть с ней любезны, оказались поколеблены, и подрастающая дрянь от меня отстала, прогнозируемо не выказав и толики участливого отношения к обречённому на смерть.
Чем занимались, о чём разговаривали в тот день женщины, по-долгу пропадавшие втроём на кухне, я не знаю и знать не хочу, поскольку прекрасно представляю себе уровень интеллектуального развития каждой из них, по причине низости которого ничего существенного в их словах быть не могло, но вот мужчин нашей семьи, мужей тех женщин, я наслушался вдоволь. Они лишь изредка вставали из-за стола, чтобы выйти покурить, всё время пили и как обычно несли ядрёную мужицкую дичь, иногда обращаясь ко мне с формальными вопросами, могущими, по их мнению, относиться к моему бывшему роду занятий (на самом деле, никак с ним не связанными), дабы создать видимость, что в разговоре участвуют все, в том числе и я. Первый тост, как водится, прозвучал от отца и содержал среди прочего пожелание здоровья. Меня он не касался, отец бы не решился на такую бестактность и довольно искусно её избежал, поэтому чувства неловкости ни у кого не возникло, что-то было сказано про новое поколение нашей семьи, про их с матерью статус дедушки и бабушки, как они рады видеть подрастающих внуков, а потом, если позволит то самое здоровье, так же будут рады видеть правнуков. Мать положила мне на тарелку ни чем не заправленный салат с яйцами и кусок запечённой со специями говядины. Я всегда не любил её стряпню за неряшливость и всю жизнь питался почти исключительно ею, и сегодня, пусть она и старалась, в салате чувствовался привкус лука, которого там быть не должно, и какая-то горечь невыясненного происхождения, а мясо оказалось жёстким, снаружи невозможно солёным, а внутри пресным, отдававшим прелостью. Сделав глоток шампанского, я ощутил сильную боль в желудке, после чего до конца вечера довольствовался лишь водой из-под крана.
Пока все ели, стало очевидно, что я здесь уже чужой, родственники общались между собой, не обращая на меня внимания. Мужчины сидели рядом, технически я тоже сидел среди них, но они либо молча поглощали дурно приготовленную пищу, либо выпивали после нескольких слов в качестве формального тоста, либо горячо перебрасывались репликами о том, интереса к чему у меня нет и никогда не было, посему участвовать в их компании я мог только в упомянутом смысле. С женщинами и без того всё ясно, в их клуб не лезли даже мужья. За предшествовавшие месяцы болезни я привык к разочарованиям, ещё более я привык к ним за всю свою бессмысленную жизнь, но так грустно мне никогда не было. Была боль, было отчаяние, был гнев, пустота, бессилие, забытье, но не грусть, не сожаление о безвозвратной потере. Родных у меня уже не было, а у них – меня. Только у них ещё оставались они сами, а у меня – никого.
После того, как я съел всё положенное матерью мне на тарелку, я понял, что мой желудок не справится с перевариванием этой пищи, однако решил дойти до конца и, если будет нужно, сделать потом промывание. Меня ещё не тошнило, точнее, тошнило не более обычного, и, дабы не искушать судьбу, я вздумал прилечь на диван, что являлось вполне приличным и допустимым, поскольку многие успели встать из-за стола, мать с сестрой в очередной раз вышли на кухню, дети бегали по дому, и лишь мужчины остались за ним в полном составе, не прекращая пить под традиционную новогоднюю алкогольную комедию. Я поднялся, оперевшись о стол, прошёл пару шагов, с левой ноги слетел тапок, не прерывая движения, попытался его поддеть носком – не получилось. Внезапно у меня закружилась голова, в глазах потемнело, но машинально я ещё несколько раз провёл носком по полу, конечно, мимо цели, до того момента пока не увидел в дверях кухни мать и сестру, не обернулся и не заметил, что жена брата и все остальные молча смотрят, как их исхудавший родственник в белой рубашке и чёрных брюках, жутковато висевших на нём будто мешки на жерди, беспричинно машет ногой посреди комнаты так, что кровь стынет в жилах от ужаса перед смертью, стоящей за этой сценой. Их глаза выражали разные чувства, от небольшого волнения у Ларисы, до глухого отчаяния у матери, своей неуклюжестью я будто прямо без обиняков говорил ей: «Да, мама, я умираю и скоро умру, и ты ничего не можешь с этим поделать». И если прежде можно было более или менее с положительными эмоциями отмечать наступление нового года, нёсшего неминуемую смерть в нашу семью, то теперь стало очевидным, что праздник не удался, я всё испортил.
Нацепив злополучный тапок без посторонней помощи, я прилёг на диван, но лучше мне не стало. Единственное, что меня отвлекало, – то, как моя лысая голова трётся о гладкий дерматин, приятное и до болезни никогда прежде не испытанное впечатление. Как же мне хотелось уйти, запереться в своей комнате и ни в чём таком более не участвовать! Но нет, я должен был остаться, чтобы лишний раз не расстраивать родителей, мать много наготовила (впрочем, как и всегда), а мы до сих пор не съели и десятой доли, к тому же до полуночи оставалось ещё три часа. Встав с дивана через 10-15 минут, как нелюбимый ребёнок в большой семье я принялся развлекать себя сам. Пошаркал по комнатам, освещённым для бегавших детей, посмотрел в окно, там выла вьюга, и, если бы не праздничные гулянья, во всех жилищах в округе доминировало бы ощущение потерянности и безнадёжности. Мельком заглянув на крыльцо, чего мне крайне не рекомендовалось, вдохнул свежего морозного воздуха, узнал, что в соседних домах происходит приблизительно то же самое, что и в нашем, горят все окна, громко работает телевизор, слышен людской говор, порывами
