в доме уже легли, но сегодня не спал никто, поэтому у меня возникло желание отключиться от происходящего. Предупредив мать, что иду ложиться, я встал из-за стола и пошаркал в свою комнату, свет не включал, с большим трудом разделся на ощупь (особенно долго не поддавался левый рукав рубашки, хотя, учитывая мою худобу, одежда должна была сама с меня спадать) и забрался в кровать, не ощутив ни облегчения, ни удовлетворения. Застолье в соседней комнате продолжалось, с таким же успехом я мог его и не покидать. Телевизор работал на полную громкость, разговоры не утихали, всем было всё равно – единственная ночь в году, когда можно пошуметь. Зачем задумываться о том, что кто-то пытается заснуть? Сколько прошло времени прежде, чем всё затихло, я не знаю, того, что я передумал за эти часы, хватило бы ещё на одну книгу, но и наступившее безмолвие не располагало ко сну. Так прошло моё последнее празднование нового года, а утром за завтраком брат мне сказал: «Ох, и напились мы вчера. Ты ведь рано ушёл, да?»
LIX
Позавчера ночью, пока все спали, выбрался на улицу, на мороз, в снег и темноту. Перед этим долго готовился, очень тяжело что-то делать самому. Сел на крыльцо, взглянул наверх и тут же вспомнил, как шесть лет назад трусливый, замёрзший, раздражённый, но где-то глубоко внутри посветлевший я смотрел на те же самые звёзды в пустой тишине, время от времени досадно прерываемой лаем собак, и был впечатлён и очарован грандиозностью бытия и преисполнен надеждами на обретение в нём скромного, непритязательного счастья. Глупо и досадно всё сложилось, однако грусти я не испытываю, я смирился с неизбежностью, и если бы сейчас мне вдруг сказали, что произошла ошибка и меня вскоре вылечат, я бы где-то в глубине души даже расстроился. Обрадовался, но осадок бы всё равно остался. Я хочу быть правым во всём, даже плохом, иначе у меня не окажется совсем ничего. Так смерть может стать предпочтительней жизни. Я согласен только на то, чтобы всё исчезло вместе со мной или чтобы не было моей жизни, пусть не целиком, но сознательной её части, которая только и имеет ценность. И когда бы я завтра проснулся, мне бы было 12 лет, я бы сел на кровать и несколько минут, от силы полчаса любовался тем, как солнечный свет пробивается сквозь серую льняную занавеску в моей комнате, не по причине особой поэтичности своей натуры, мне плевать на художественность образов, я бы просто радовался, что сегодня воскресенье, и можно весь день кататься на санках и ни о чём не думать.
Возвращаясь в комнату, опрокинул вазу с бережно хранимым матерью букетом высохших роз, давно потерявших цвет и аромат, но отчего-то близких её сердцу. Я даже не помню, когда они у нас появились, такое впечатление, что ещё до моего рождения. Хорошо, что ничего не разбил, но переполошил весь дом. Родственники слетелись на шум, оказывали участие, довели до кровати, а мать сказала: «Оставь, не волнуйся, пойдём спать, я утром всё уберу». Раньше меня бы за такую оплошность жестоко поругали. Как же я им надоел! Они давно ждут, когда всё это кончится, чтобы самим жить дальше.
Хочется написать нечто окончательное, исчерпывающее, последний суд, а выходит лишь хождение вокруг да около. Вполне объяснимо вспоминаются только частные мелочи, ведь, по сути, я – никто, никакая не личность, и грандиозных событий на моём веку не произошло. Мне нечего терять кроме самого страха потери. Без семьи, без детей я – тупиковая ветвь, камень на обочине, бесполезный ошмёток биомассы, у которого был шанс чем-то стать, но он им не воспользовался, и теперь закономерно возвращается в небытие, окружённый такими же никчёмными людьми, чья жизнь беспросветна и не нужна. Я ведь даже не знаю, что произойдёт с моими записями, родители вполне могут их уничтожить из суеверного страха перед написанным словом или из желания не выделяться на фоне прочей биомассы или, наконец, на всякий случай, чтобы чего не вышло. А, может, они сохранятся и будут передаваться из поколения в поколение пока не вымрут все Поленовы, истлеют донельзя, и их невозможно будет прочесть. Все эти варианты в принципе одно и то же. А на что же я надеюсь? Счастливых случаев не бывает, мои записи никогда не попадут в умелые руки знающих людей, которые смогут оценить их по достоинству. Моя посмертная слава – не соломинка, а иллюзия соломинки. Единственный прок от них заключался в том, что они развлекали меня во время болезни, концентрировали внимание на себе, а не на непрекращающейся боли, и убеждали, что то, что я умираю, не так уж и важно. Они не позволяли мне отчаяться там, где давно надо было смириться, и те лишние пара месяцев, которые я, пытая родителей затянувшейся агонией, пролежал в своей комнате под обезболивающими, приводя в порядок написанное, заполняя пробелы, вычёркивая ненужное, являются их заслугой и результатом, или проклятием, или насмешкой – как угодно. Однако теперь не достаточно и их, поэтому они мгновенно становятся бесполезными, я понимаю, что надо их прекращать, но так не хочется! Хочется сказать хотя бы ещё одно слово, сделать хотя бы ещё один вздох.
Конец
