— И как вам, Василий Васильевич, охота слушать всякую нищенку, да еще рисовать такую?
— Для потомства пригодится, — отозвался Верещагин, не отрываясь от дела.
— Шли бы ко мне в комнату на чашку чая, — предложила хозяйка.
— Покорно благодарю, не хочу. Вы лучше вот мою благочестивую клиентку попотчуйте, не откажется.
— Не откажусь, матушка, не откажусь, кормилица. Подогрелась бы чайком-то. И не обопью, и не объем. Хлебец есть свой, а сахарок, подай тебе, господи, за доброту твою, могу и без сахару чашечек шестеринку выпить, пью и по десять, только с сахарком…
Акулине поставили на кухне ведерный самовар, и пока она его одолевала, Верещагин уже по памяти дописал с нее портрет. Позднее, в цикле своих вологодских работ, он занес портрет Акулины в каталог с пояснением: «Старуха-нищенка, 96 лет — олицетворение восьмидесятипятилетних непрерывных страданий. Хорошо помнит француза 1812 года». В ту студеную вологодскую зиму Верещагин работал с упоением. Вологда ему была близкой, родной. Дед и все предки Верещагина происходили из Вологды. Но теперь барские особняки в окрестностях Вологды понемногу приходили в запустение, особенно в зимнюю пору, когда господа-помещики жили в Петербурге или ездили на последние сбережения за границу.
В Вологде Верещагину нашлось работы немало. Правда, здесь он не создал крупных законченных картин, но этюдов, весьма удачных по выполнению и самобытному вологодскому содержанию, художником было написано много. И чаще всего Верещагин писал портреты-этюды ничем не примечательных своих земляков.
Цикл этюдов пополнялся с каждым днем. В их числе были и «Молодая мастерица» — портниха-вологжанка, работавшая за пятачок в день; и типичный зырянин-коми, весь от головы до пят одетый в звериные меха, приехавший в Вологду поторговать рябчиками и беличьими шкурками. Тут был и монах Варнава — хитроглазый ловелас, умелец собирать богатые подаяния, пожинать там, где не сеяно. Был тут и солдат — пухлощекий Егорка, битый и тертый на царской службе, и старый блюдолиз-дворецкий, видавший со всех сторон барскую жизнь и всю свою жизнь по мелочам обманывавший благодетелей. Он всей своей внешностью и повадками напоминал некрасовского дворового человека, который был счастлив тем, что имел дворянскую болезнь — подагру, и не без хвастовства о себе заявлял:
За стулом у светлейшего У князя Шереметьева Я сорок лет стоял. С французским лучшим трюфелем Тарелки я лизал…
А многие верещагинские земляки напоминали персонажей из поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Не подражая поэту, не являясь иллюстратором его замечательной поэмы, быть может и сам того не подозревая, Верещагин зарисовал в альбомах типичных тружеников деревни, увековеченных в поэзии Некрасовым. В часы досуга художник рассматривал этюды и законченные портреты вологодских земляков. Грусть и тоска одолевали его, и как-то невольно срывались с языка стихи поэта-певца народного горя:
…В минуты уныния, о родина-мать! Я мыслью вперед улетаю. Еще суждено тебе много страдать, Но ты не погибнешь, я знаю…
Верещагин и Кившенко
В Вологодчине стояли крепкие морозы. Волки настолько проголодались и обнаглели, что ходили стаями в дневную пору по деревням, а по ночам даже заглядывали на окраины города, искали себе какой-нибудь подходящей добычи. В далекую деревенскую глушь, за Кадников, за Тотьму и в другие места Вологодчины, собирался съездить Верещагин, чтобы посмотреть на старину древнерусскую, послушать сказок и песен народных, купить кое-что из кустарных устюжских изделий, собрать кружев и вышивок, но так и не решился из-за холодов и глубоких снегов поехать в глухомань. Надумал он тогда побывать на вологодском и архангельском Севере, проехать по Сухоне-реке, по Северной Двине, а если будет время — добраться по Белому морю до Соловков. Хотелось, наконец, своими глазами увидеть родные русские края. Но одному, как иногда прежде, путешествовать теперь было неудобно. Лидия Васильевна частенько в письмах выговаривала ему, что быть хорошим художником не значит быть плохим семьянином. Годы приближаются к старости, за полсотни перевалило, пора быть повнимательней к жене и ребенку…
«Она по-своему права, — рассуждал Верещагин. — Почему бы и ей не прокатиться со мной по нашему русскому Северу? Почему бы не взять нам с собой и ребенка? Только надо путешествовать не спеша, чтобы как можно больше увидеть, услышать, записать и зарисовать. Художнику положено быть немножко писателем и этнографом. Надо поехать на своем суденышке со всеми возможными удобствами, соорудить небольшую барочку-яхту и плыть на ней под парусом по течению…» Верещагин договорился через знакомых вологжан и устюжан о постройке к весне в городке Яренске яхты по его незамысловатому чертежу. Как бывший гардемарин Морского корпуса и знаток этих мест, он знал, какой кораблик нужен для плавания по Северной Двине, опасной в бурную непогодь, заманчивой и привлекательной в длинные солнечные дни и белые весенние и летние ночи…
Заказав изготовить яхту во что бы то ни стало к весне, Верещагин выехал домой, в подмосковное село Котлы. Здесь его ждала Лидия Васильевна, ждала и давно уже начатая работа над картинами из Отечественной войны 1812 года. Супруга встретила его неприветливо:
— Ну и чего ты не видал в этой дырявой Вологде?! И зачем тебе эти этюды стариков, старух и бог знает
