Звучит очень похоже на христианскую экзегезу, однако на самом деле каждый «смысл» представляет собой какую-либо из предшествующих фаз иудейской герменевтики. Пешат относился к буквалистскому толкованию Раши; ремез – к более темной экзегезе файласуфов; дараш – к более поздним комментариям, таким как «Песикта Раббати». Вежливо признавая за более ранними попытками свои достоинства, каббалисты затем презентовали свой метод – сод, мистическую экзегезу, твердо основанную на Библии, единственный безопасный путь встречи с божественным.
В отличие от христианской системы, в которой толкователи обращаются к каждому «смыслу» поочередно, каббалисты никогда не создавали буквальных, аллегорических или нравственных комментариев, но сосредоточились только на мистических. Однако им удалось создать мощный синтез[1240]. Они возродили мистический элемент раввинистической традиции, который некоторые раввины и файласуфы склонны были принижать, и опирались на космологию файласуфов, изображавшую, как материальный мир исходит от неизреченного Бога по ступеням десяти эманаций, последняя из которых и завершается творением нашего мира. Однако в Каббале откровение больше не было мостом, перекинутым через онтологическую бездну: скорее, эманации Бога проявлялись во всем и вся. Творение тоже было не событием далекого прошлого, а вневременным процессом, в котором все мы участвуем. Это была глубокая попытка выразить единство реальности, смутно брезжащее перед нами, едва нам удается заставить умолкнуть свои аналитические способности и вступить в сферу правого мозгового полушария.
Писание имело для Каббалы первостепенное значение. Всякий раз, изучая писание, каббалист спускался в текст и в самого себя – нисхождение, которое было в то же время восхождением к источнику бытия. Бог и писание неразделимы, поскольку писание воплотило божественное в человеческом языке, и библейские сюжеты – «одеяния» Торы. Большинство людей не способны проникнуть внутрь этих сюжетов, но каббалист, подобно новобрачному, совлекает с невесты ее одежды и становится со своей возлюбленной одним целым[1241]. Пока раввины искали в писании волю Божью, каббалисты разыскивали там божественное присутствие, открывая эзотерическое толкование каждого библейского стиха. Подобно файласуфам, они знали, что словами невозможно определить Бога, но можно ощутить – если не познать – Его через символы писания. Поскольку между словом и тем, что оно символизирует, есть внутренняя связь, Тетраграмматон – четыре буквы неизреченного Имени – и есть сущность Бога[1242]. Тора – не что иное, как живая ткань всех имен, сотканных из неизреченного Имени Божьего, так что Бог, так сказать, впечатан в писание; в сущности, Он и есть писание[1243].
Глубинную сущность Бога каббалисты именовали Эн-Соф («без конца»). Эн-Соф в высшей степени непознаваем: ни в Библии, ни в Талмуде он даже не упоминается. Во время творения он вырвался из своей непроницаемой тьмы, подобно тому, как из глубин земли вырастает огромное и могучее дерево, ветви которого знаменуют собой его атрибуты. Десять таких ветвей-эманаций, которые каббалисты именовали сефирот («нумерации», ед. ч. сефира), открывают нам различные аспекты Эн-Соф: каждый лежит за пределами человеческого понимания и речи, однако по мере приближения к материальному миру каждый следующий для нас понятнее предыдущего. Но их нельзя считать «сегментами» божественного: каждый из них заключает в себе, хоть и под разными названиями, всю тайну божества.
Этот миф был создан, чтобы пролить свет на неописуемый процесс, которым непознаваемый Бог делается для нас умопостигаемым. Эманации – не лестница, ступень за ступенью связывающая наш мир с божественным. Скорее, они формируют наш мир и заключают его в себе; и, поскольку те же эманации присутствуют и в человеческой психике, они репрезентируют тот путь, которым безличный Эн-Соф стал персонализированным библейским Богом. Проблематическое учение о «творении из ничего» каббалисты приняли очень серьезно, однако обернули в свою пользу. «Ничто» находилось в Эн-Софе: из него и последовало все. Первая сефира, Кетер, темное пламя, начавшее процесс творения-откровения, было названо «Ничто», ибо в нашем мире ему не соответствует никакая реальность, ничего такого, что мы могли бы воспринять. Это и было само божество, реальность скрытая и невыразимая, «лицо» которой обращено внутрь, прочь от нас – трансцендентность, вечно ускользающая от нашего понимания[1244]. Следующая – Хокма («Мудрость»), вторая сефира, репрезентирует конечные пределы нашего понимания: она прорывается сквозь непроницаемую тьму, и за ней следует Бима, божественный «Разум». Далее идут семь низших сефирот: Рехамин («Сострадание»), Дин («Суровое суждение»), Хесед («Милосердие»), Нетсах («Терпение»), Ход («Величие») и наконец Малкут («Царство»), также называемая Шхина.
Когда был создан Адам, предполагалось, что в первый же Шаббат он узрит всю тайну Божества; но он выбрал более легкий путь и принялся медитировать на одну лишь Шхину, самую доступную сефиру. Это не только привело Адама к падению, но и оторвало Шхину от прочих сефирот, так что она оказалась изгнана из божественного мира. Но, посвятив себя задаче, которую должен был выполнить Адам, каббалисты научились созерцать тайну божества, запечатленную в Библии, которая является своего рода зашифрованным сообщением о взаимодействии сефирот. Например, Авраам, связывающий Исаака, показывает, как Суд (Дин) и Милосердие (Хесед) всегда действуют вместе, умеряя друг друга. Иосиф, получивший власть благодаря тому, что воспротивился сексуальному искушению, показал нам, что в божественной психике сдержанность (Дин) всегда уравновешивается Благостью и Состраданием. А Песнь Песней символизирует жажду гармонии и единства, от которой трепещут все уровни бытия[1245]. Таким образом, каббалисты исследовали различные уровни писания в то же время и тем же путем, каким созерцали разные «слои» божества.
«Зохар» («Книга великолепия»), приписываемая Моше де Леону, имеет форму романа, действие которого происходит во II в. н. э. В ней изображается, как Шимон бар Иохай, один из раввинов древности, странствует по Палестине и обсуждает Тору со своими спутниками. Эти беседы показывают нам, как, раскрывая значение текста слой за слоем, каббалист осознает, что тем самым поднимается к источнику бытия. Этот процесс описан аллегорически: прекрасная дева заперта в неприступном дворце, но у нее есть тайный возлюбленный, который постоянно ходит туда-сюда под окнами дворца, надеясь хоть одним глазком ее увидеть. Она может приоткрыть дверь, но лишь на секунду – и тут же скрыться. В первый раз она дала ему знак и заговорила с ним «из-за завесы, которой прикрывает слова свои, дабы приноровиться к его пониманию, чтобы он мог постепенно восходить к высотам»[1246]. Так же и каббалист должен постепенно переходить с одного уровня на другой, причем завесы будут становиться все более прозрачными, пока наконец его возлюбленная не «встанет перед ним без преград, лицом к лицу, и заговорит с ним напрямую, раскрывая все свои сокровенные тайны»[1247]. Подобно горящему нетерпением новобрачному, ему предстоит совлечь с Торы все ее одежды – библейские истории, законы, родословия:
Люди, не имеющие понимания,
