к просветлению, настаивал Чжу, является сомнение. Необходимо соскрести с сознания все некритически усвоенные идеи, «чтобы оно стало как чистое зеркало, отражающее в себе божественный принцип»[1271]. Пусть половину дня студент проводит в чтении, а другую половину – в «тихом сидении», очищая сознание от собственных эгоистических забот, затрудняющих беспристрастное понимание и мешающих культивировать чжин. Как и братья Чэн, Чжу полагал, что вечно беспокойное сознание можно успокоить и взять под контроль при помощи положения тела: голова поднята, ноги сдвинуты, руки почтительно сложены, общий вид серьезный и торжественный[1272]. Изучение текста – диалектический процесс, в котором, после многих прочтений, две различные вещи – текст и читатель – сливаются воедино, и наступает миг просветления[1273]. В Китае трансцендентное представлялось не какой-то иной, «внешней» реальностью, но скорее реализацией собственного сокровенного «я», пробуждением мудреца, живущего в каждом из нас, и открытием фундаментальной взаимосвязи между всем во вселенной[1274].* * *
В самом конце XV века в деревне близ Лахора – в то время части мусульманской империи Моголов – одному юноше явилось божественное откровение. Нанак родился в 1469 году, через три года после первого издания в Европе Библии Гутенберга. Отец Нанака надеялся, что сын станет пастухом или счетоводом; но юноша предпочитал уединение, медитировал по многу часов в день, а деньги, которые ему случалось заработать, тут же раздавал нищим. Однажды, купаясь в реке, он вдруг исчез; семья испугалась, что Нанак утонул, но три дня спустя он вышел из воды. Первые слова его были: «Нет индуса, нет мусульманина – чьему же пути мне следовать? Я пойду по пути Бога»[1275]. Позднее он так описывал пережитый опыт:
Я был певцом, но не знал, о чем петь; и Он поручил мне день и ночь воспевать Божественное Слово. Он призвал меня ко двору и даровал почетную должность – воспевать Ему хвалы. На меня излил Он в чаше Божественный Нектар – нектар истинного и славного Имени своего[1276].
Много лет после полученного откровения Нанак провел в путешествиях: исходил исламский мир до Ассама на востоке и Мекки на западе, составляя и декламируя боговдохновенные стихи, беседуя с индуистами и мусульманами в священных местах паломничества – в Багдаде и Бенаресе. Затем он вернулся домой. По возвращении в Пенджаб в 1519 году гуру Нанак, как называли его сикхья (ученики), создал в Картарпуре свою общину.
В ранних учениях и практике сикхов сочеталось немало тем, знакомых нам по другим писаниям. Они настаивали на абсолютной неизреченности высшей реальности, которую Нанак называл Акал-Пуракх («За пределами времени»). Создатель заботится обо всех людях, независимо от их касты или религиозной традиции. Человеческая жизнь наполнена скорбью, и цель религиозного поиска – мукти (освобождение) из цикла страданий и перерождений (самсара). Свое послание Нанак облекал в гимны дивной красоты, которую приписывал «святому слову» (шабад), настаивая на том, что сам он в сочинении этих стихов не участвует[1277]. Сикхи проводили время в совместном пении, распевая божественное имя как мантру – практика, у мусульман известная как дхикр – а также служа бедным. В 1539 году Нанак умер, но перед смертью назначил себе преемника и так основал цепочку передачи власти, длившуюся сто семьдесят лет. Важно, однако, что никакого официального писания он не оставил. Напротив, он отвергал и высмеивал саму идею канонического текста, будь то Веды или Коран. Вместо того чтобы получать послания Бога извне или выслушивать из чужих уст, каждый сикх должен расслышать слово Божье сам, собственным внутренним слухом.
Акцент на невыразимости в этих писаниях возвращает нас к риши, первопроходцам искусства писания, с которыми мы встретились в начале нашей истории. С тех незапамятных времен люди продолжали распевать или слушать священные тексты в надежде прикоснуться к предельной реальности, лежащей за гранью речи – и понимали: чтобы этого достичь, необходимо воспитывать в себе формы мышления и чувства, отличные от тех путей, которыми мы обычно обрабатываем информацию. Как объяснял Нанак, их необходимо слушать «внутренним слухом». Они не обращались к писанию, чтобы подтвердить собственные идеи – вместо этого стремились вперед, за новыми прозрениями, заставляли священные тексты говорить им нечто новое, пускались на лодочках своих традиций в путь по неизведанным водам. Переживание трансцендентного было также тесно связано с деятельным состраданием и, особенно в Китае, с чувством взаимосвязи и взаимозависимости человечества, мира природы и вселенной. Нанак был даже готов отказаться от писаний в их привычной форме; но в Западной Европе, в то время переживавшей масштабные социальные, экономические и политические перемены, люди, напротив, пришли к мысли полагаться исключительно на священный текст, уже не поддерживая его никакими традиционными обрядами и практиками.
Часть третья
Логос
12. Sola Scriptura
К началу XVI века европейцы понимали, что их общество переживает серьезнейшие перемены. Они открывали новые континенты, с невиданной ранее точностью проникали в тайны вселенной, с помощью новых технологий выражали свои прозрения в живописи и скульптуре с мастерством, недоступным людям прошлого. Человечество, был убежден исследователь Библии Джаноццо Манетти, переходит на какую-то новую ступень существования:
Все, что окружает нас, суть плоды наших трудов, трудов человека: дома, замки, города, величественные здания по всей земле. Они походят скорее на работу ангелов – и все же это труды человеческие… И, видя все эти чудеса, мы понимаем, что способны создать нечто еще лучшее, еще прекраснейшее[1278].
Но другие были полны страха. В 1347–1350 годах «черная смерть» уничтожила треть европейского населения; в 1453 году турки-османы завоевали Византийскую империю и теперь откусывали кусок за куском от Европы; а соблазн Великого Раскола (1378–1417), когда за папский престол беззастенчиво боролись сразу три понтифика, многих оттолкнул от Церкви. Италию, родину Ренессанса, мучили чужеземные вторжения и внутренние распри. Люди постоянно страдают от жесточайшей борьбы с искушениями, писал итальянский поэт Франческо Петрарка (1304–1374); они «вечно подвержены множеству страшнейших бед и, доколе не умрут, не знают безопасности»[1279].
Изучая классиков античной Греции и Рима, гуманисты с изумлением узнавали, насколько другой была Европа в прошлом. Это заставило их понять, что возможны радикальные перемены – даже в религии. Эти литераторы, чьей главной заботой был изысканный слог, отвергали труды Фомы Аквинского не по богословским мотивам, а просто потому, что они неизящны. Познание, верили они, требует не одного лишь интеллекта, но и сердца, и чувств. И писание необходимо воспринимать не только теологически, но и эмоционально, и эстетически, как писал Петрарка своему брату: «Можно сказать, что богословие есть истинная поэзия – поэзия о Боге»[1280].
Чтобы оживотворить свою веру, гуманисты Возрождения обратились к источникам (ad fontes) христианства, иначе
