говоря, начали читать Библию в оригинале[1281]. Лоренцо Валла (ок. 1406–1457) создал сборник «проверенных текстов» Нового Завета для использования в университетах в поддержку учения Церкви. Располагая бок о бок оригинальные греческие тексты и их латинские переводы, сделанные святым Иеронимом, он заметил, что смысл оригинала и перевода не всегда совпадает. «Collatio» Валлы сперва циркулировало в рукописи, но Дезидерий Эразм (1466–1536), голландский гуманист, выпустил печатную версию, нашедшую гораздо более массового читателя. Тот же Эразм опубликовал греческий текст Нового Завета вместе с собственным переводом на изящную «цицеронову» латынь. Благодаря печатному станку любой, кто владел латынью и греческим, мог прочесть Новый Завет в оригинале. Теперь ученые могли также куда быстрее прежнего изучать и сравнивать переводы и предлагать свои улучшения; благодаря этому Эразм выпустил несколько редакций своего Нового Завета. Особенно привлекал гуманистов Павел, чьи послания на оригинальном греческом койнэ обрели какую-то новую силу. До того, хоть Павел и пользовался неизменным уважением, порой он ставил христиан в тупик: его сложные идеи и извилистые пути аргументации трудно было передавать устно и воспринимать на слух. Но, освободившись от неуклюжего перевода Иеронима, его писания обрели новую жизнь. Эразм был убежден, что признание за писанием эмоционального воздействия преобразит Церковь и что ключом к этой будущей реформации станут миряне, такие же, как он сам[1282].
Коммерческая экономика, развивавшаяся в Северной Европе начиная с XIV века, также влияла на то, как люди мыслили и воспринимали мир. В разных областях одновременно возникали изобретения и инновации: ни одно из них не казалось чем-то необыкновенным, но вместе они стремительно меняли жизнь. Все эти изобретения характеризовались прагматической, логоцентричной ментальностью, подрывающей традиционный мифоцентричный этос. Люди начали изготовлять точные инструменты – компас, телескоп, увеличительные стекла – создавать более точные карты и схемы, совершенствовали техники навигации и в результате открывали неизвестные доселе миры. Голландский изобретатель микроскопа Антони ван Левенгук открыл бактерии, сперматозоиды и другие микроорганизмы – и это поставило новые вопросы о процессах размножения и разложения, жизни и смерти. К 1600 году изобретений накопилось столько, что прогресс было уже не остановить. Со временем капитализм дал Западу возможность неограниченно воспроизводить ресурсы и освободил от ограничений аграрной экономики. Когда в XIX веке этот процесс наконец привел к индустриальной революции, социальные, политические, экономические и интеллектуальные перемены сделались частями взаимосвязанного процесса, в котором каждый элемент зависел от других[1283].
Но фундаментальные и при этом непосредственно не воспринимаемые перемены могут дезориентировать. Люди не видят, в каком направлении движется общество, но ощущают изменения – разрозненные, бессвязные, тревожные[1284]. Некоторые чувствовали, что ритуалы и практики благочестия, поддерживавшие западное христианство более тысячелетия, в новом мире уже неуместны; пятнадцатый век стал, возможно, самым благочестивым в истории Европы – но, быть может, именно поэтому верующие все острее переживали продажность клириков и все больше тревожились о том, что у Римской Церкви мало общего с Церковью, основанной Христом. Некоторые боялись, что близок конец света, и были убеждены, что лишь решительная реформация спасет христианский мир от божественного возмездия[1285].
Воплощением и живым голосом этого беспокойства стал Мартин Лютер (1483–1546), профессор Библии и философии в Виттенбергском университете. Молодым монахом он досконально исполнял все правила своего ордена, однако обнаружил, что эти практики, сформированные в совершенно иных условиях, не успокаивают его почти патологический страх смерти[1286]. Облегчение он нашел в экзегезе. Готовя цикл лекций о псалмах, он истолковал буквальный смысл одного стиха в Пс 70 – «Праведностью [justitia] твоею избавь меня»[1287] – как молитву Христа к Отцу. Затем, обратившись к нравственному смыслу, преобразил эти слова в молитву верующего к Христу – и вдруг, к безмерному своему изумлению и восторгу, понял, что это означает: Христос может даровать грешнику свою собственную праведность[1288]. Вскоре после этого, истолковывая на занятиях в башне своего монастыря Послание к Римлянам, он надолго задумался над приведенной Павлом цитатой из пророка Аввакума:
Ибо я не стыжусь благовествования Христова, потому что оно есть сила Божия ко спасению всякому верующему, во‐первых, Иудею, потом и Еллину. В нем открывается правда Божия от веры в веру, как написано: «праведный верою жив будет»[1289].
Лютер всегда понимал под праведностью [justitia] Бога божественную справедливость, приговаривающую грешника к аду. Как же это может быть «благовествованием»? И как «праведность» связана с «верой»? Но он припомнил псалом 70 – и все встало на свои места. Павел, понял он, говорит, что Бог дарует грешнику, имеющему веру во Христа, собственную праведность. «Я почувствовал, как будто снова родился, – писал Лютер позже, – как будто вошел открытыми вратами прямо в рай»[1290].
Доктрина оправдания единой верой – отличительный «знак» Лютера – означает, что, если у грешника есть вера, он может сказать: «Христос сделал для меня достаточно. Он праведен. Он умер за меня. Он сделал свою праведность моей праведностью»[1291]. Под «верой» (fides) Лютер понимал не признание за истину некоего набора тезисов. Он использовал это слово в его первоначальном смысле – преданности и доверия. «Вера не требует сведений, знания и определенности, – объяснял он, – но лишь свободного подчинения и радостной готовности положиться на немыслимую, неощутимую, неиспробованную доброту [Бога]»[1292]. Его истолкование слов Павла отличается от их изначального значения, но Лютер здесь занимается традиционным искусством экзегезы писания – придает ему новый смысл, прямо относящийся к его ситуации. Впрочем, есть и важное различие. Искусство писания требовало также кенозиса, «опустошения» себя, сопряженного с сострадательным порывом к другим. Но такая интерпретация писания полностью относилась к самому Лютеру – его вере, его спасению, его страху смерти – а сострадание, как мы увидим далее, не входило в число его добродетелей.
Протестантская Реформация началась 31 октября 1517 года, когда Лютер прибил к дверям замковой церкви в Виттенберге свои «Девяносто пять тезисов». В них он яростно оспаривал католические практики покаяния и совершения таинств, не санкционированные Библией. Два года спустя в публичных дебатах с Иоганном Экком, профессором богословия в Ингольштадте, Лютер сформулировал свое новое учение о sola scriptura («одно лишь писание»). Римско-Католическая Церковь утверждала, что лишь папы и соборы епископов компетентны толковать Библию. И действительно, спрашивал Экк, как возможно понять писание без руководства пап, соборов и университетов, знакомых со сложным искусством интерпретации? «Простой мирянин, вооруженный писанием, заслуживает большего доверия, чем папа или епископ без него», – был ответ Лютера[1293]. Этот дерзкий вызов откликнулся в сердцах сотен и тысяч демократически настроенных городских жителей, которым смертельно надоели церковники, вымогающие деньги у внушаемых людей.
