прямой измены — присягнул на верность монархистам-заговорщикам.
Зарубили бы докторскую, если бы не темпераментное выступление специалиста по Средневековью В.В.Архипова.
— Товарищи, странное у нас складывается положение. — Оглушил он ученых мужей отрезвляющей аргументацией. — Всякие там Писаревы и Добролюбовы, Герцены и Белинские десятилетиями кормят сотни и сотни литературоведов. А великий русский поэт Сергей Есенин не может прокормить и дюжины добросовестных ученых. Я призываю вас утвердить диссертацию и разойтись мирно.
И утвердили. С перевесом в один голос. Сестры продолжили борьбу, подав судебный иск. Архивоведческая экспертиза растянулась на годы. Если бы могли, повязали бы красный бант не только на кепи Сергея Александровича, но и на цилиндр Александра Сергеевича. Мол, с ранних лет тянулся к трудовому народу, мог часами слушать горестные рассказы рабочих типографии Департамента народного просвещения, жаловавшихся на трудную долю.
Юшин был человеком крепко пьющим. Надравшись, он развязывал язык, и тогда открывались шлюзы и закрывались клинкеты — что у трезвого на уме, у Юшина на языке. Об этом я знал из тайного источника. Его главный собутыльник и первейший друг, начальник административно-хозяйственного отдела МГУ Александр Иванович Агапов, по стечению жизненных обстоятельств, был многолетним другом моего отца. Агапов очень гордился и дорожил дружбой с Юшиным — как-никак до́цент, в очках и с по́ртфелем. Но под грибочки с капусткой любил блеснуть информированностью и рассказывал о своем друге пикантные подробности профессорского досуга, сдавал приятеля с потрохами.
ИНДУЛЬГЕНЦИЯ ЗА КРАМОЛУ
Филология — это семья, потому что всякая семья
держится на интонации и на цитате, на кавычках.
О. Мандельштам
Не хотелось бы нагнетать пафос, но правда то, что я всегда буду хранить благодарную верность университетскому оазису, за пределами которого я становился легкой добычей чьих-то низменных страстей, воинствующего невежества и племени искоренителей. О пресловутой беспечности молодости я мог только мечтать. Чувство незащищенности и опасности формировало характер, манеры, взгляды, походку, реакции… Перед вездесущим гэбэшно-идеологическим циклопом мы все были равны. Конечно, некоторые были «равнее», жили в «комитетских» домах с прикормленными властью родителями и, как мне казалось, могли расслабиться и не беспокоиться о своем будущем. Сума и тюрьма на них не зарились. При этом нас объединяли крамольные толковища на «психодроме». Отсюда, прослушав последнюю лекцию, мы начинали свой традиционный пеший ход вверх по Горького до Маяковки. За это время мы узнавали массу важных новостей — кого из сотрудников ИМЛИ вчера вызывали на ковер в идеологический отдел ЦК за посещение «патриотического» клуба «Родина» (это от Миши Палиевского, чей брат Петр уже тогда играл в институте первую скрипку); на когда намечается очередной несанкционированный вечер поэтов, после которого начнут таскать на допросы как участников, так и слушателей; что в «Академкниге» лежит за 4 рубля берлинский сборник Марины Цветаевой с авторским автографом (через 35 лет Сева, д-р Всеволод Иванович Сахаров, будет рассказывать о своих библиофильских открытиях тех дней в биографическом очерке «Книжные мелочи»). Дойдя до Маяковки, мы еще долго подпирали колонны у входа в метро, расходиться не хотелось, надо было многое договорить и дослушать. Каждая из таких прогулок могла в иные времена или при иных обстоятельствах принести массу неприятностей. Мы все это понимали, но относились к этому легкомысленно (ведь каждый из нас мог оказаться информатором, или, по их терминологии, «источником»). Этого, кажется, не случилось, за что я благодарен судьбе, ибо был бы первой жертвой. Меня не покидало смутное подозрение, что все вокруг, невзирая на то, к какому «профсоюзу» нас приписали, разделяем чувство брезгливости к фальшивым богам и идеям. Мы все усвоили повадки заговорщиков. Как-то сам собой возник нехитрый ритуал, который нас развлекал и просуществовал все шесть лет нашей учебы и дружбы — перед тем, как разбежаться, вместо рукопожатий, мы синхронно наклонялись к ближайшей колонне, подпиравшей Зал Чайковского, и нарочито верноподданно произносили в воображаемый замаскированный микрофон: «Слава КПСС!», по доступной нам всем цене искупая «прегрешения» закончившегося дня.
«ЦАРЬ МАКСИМИЛИАН»
Не было в моей судьбе ни Арины Родионовны, ни даже Арины Соломоновны. А разве можно сформировать у ребенка четкие представления о добре и зле без мудрых сказок? Взять, к примеру, известную правозащитницу и поэта Юлю Вишневскую, вкусившую прелести столичных тюрем и спецпсихбольниц. Однажды я спросил ее, как это началось. — С детских сказок, — ответила она, — ребенком я отождествляла себя с их персонажами. Родители пятилетней Юлечки, уходя в театр, поручили няне уложить ее спать не позже 9 часов. Вернувшись около полуночи, они с ужасом обнаружили, что в детской горит свет. Заглянули и увидели бодрствующую дочку и клюющую носом няню, которая отчетливо произнесла:
— Тут волк ему и говорит: «Говно твое дело, Иван-царевич».
Но живой интерес к некоторым фольклорным жанрам (помимо анекдотов, разумеется) все же накрыл меня своим жар-птичьим крылом. По литературе знаю только об одном еврее-филологе, ездившем в фольклорные экспедиции — Михаиле Эпштейне. Меня хватило лишь на спецкурс университетской легенды, бывшего «космополита» Петра Григорьевича Богатырева, которого только что подпустили к преподаванию в МГУ. Незадолго до встречи с легендой я прочел (кажется, в воспоминаниях В. Шкловского) о том, как выпускник МГУ 1918 года и будущий переводчик «Швейка» в молодости смешил современников тем, что то и дело спотыкался из-за вечно развязанных шнурков на ботинках. Мы стоя приветствовали профессора. Маленький округленный человечек в роговых очках и с облезлым портфелем неуклюже протиснулся в дверь аудитории и тут же… споткнулся, наступив левой ногой на шнурок, безвольно змеившийся от правого башмака.
В конце ознакомительной лекции о структурно-прикладной фольклористике Петр Григорьевич предложил нам к следующему занятию прочитать его книгу «Actes magiques, rites et croyances en Russie subcarpathique» («Магические действия, обряды и верования Закарпатья»).
— Книжка есть в нашей библиотеке. Я написал ее в 1929 году в Париже, но к сожалению, у меня до сих пор не было времени перевести ее на русский. — Пояснил профессор, словно разговор шел не на Моховой, а на rue Saint-Jacques.
Друзья привозили из фольклорных экспедиций на север коленкоровые тетради, которые весь следующий семестр гуляли по рукам. Одна из них наполовину состояла из эротических загадок и едва не стоила начального образования моему семилетнему племяннику. Вадика предусмотрительно уложили спать, прежде чем я сел развлекать загадками его родителей. На следующий день сестру вызвали в школу.
— Чем вы там занимаетесь с ребенком? — запричитала встревоженная учительница первоклассника.
Оказалось, что накануне Вадик подслушивал наши бдения. После урока он подошел к учительнице и невинно предложил
