Правда, после этих угощений полицаи не очень удачно завершали свои рейды: то подозрительных людей, за которыми они ехали, почему-то уже не оказывалось в селе, они бесследно исчезали; то собранные хлебопоставки раскрадывали; то еще что-нибудь случалось. Но, если говорить начистоту, у полицаев вообще никогда особой удачи не бывало. А про их неудачи и говорить не приходится. Да и при чем тут, в конце концов, дядька Сымон и его почтенная тетка Ганна? Пить — пили, на неудачи не жаловались. Такая уж служба полицейская, собачья, можно сказать, доля. Недаром тетка Ганна сочувствовала им порой, когда они изрядно выпивали:
— Ах, сынки мои, нелюдское житье у вас: и ночью на подводах трясись, и на морозе коченей, и людям досаждай. Теперь бы которому доброму человеку на печи спать, а тут вот иди на ночь глядя, и зябни, и замерзай, и злого человека берегись… Да в такую метель! Это ж собаку и ту хороший хозяин в такое ненастье из хаты не выгонит!
— Верно, тетка, про собаку говоришь. Собачья жизнь, потому нас и бобиками окрестили. В бобиках ходим! — говорил какой-нибудь расчувствовавшийся полицай.
— Вот и я говорю: бобики, взаправду — бобики, — сочувственно поддакивала тетка Ганна.
— Что ты мелешь там? — притворно сердился дядька Сымон. — Что ты людей обижаешь?
— Какая там обида? — заступался кто-нибудь из гостей за ку Ганну. — Она же истинную правду говорит.
Дядька Сымон хотя и был приветлив с гостями, но особливой веселости не обнаруживал, в разговоры не пускался, не приставал с лишними расспросами. Такого уж он нрава — хмурый, молчаливый. Зато хватало забот тетке Ганне. Но это уже в ее женской натуре: и повеселит, и посочувствует, и потолкует обо всем с человеком, порой и расспросит, что к чему. Известно, баба, язык ей не привяжешь. Полицаи были довольны ею, не жаловались. А что до высокого начальства, то оно порой негодовало. На совещании старост Клопиков уже несколько раз выговаривал Сымону:
— Ты мне работников моих распускаешь! Как попадут к тебе, так обязательно перепьются.
— Что уж, разве нельзя мне доброго человека и накормить подчас?
— Ты мне смотри! Накормить… Суть не в кормежке, а в том, что они с пьяных глаз на работе забываются.
— А меня, Орест Адамович, ваши дела не касаются. О них заботьтесь вы, начальник полиции. И не к лицу мне в ваши дела вмешиваться или полицаями вашими командовать.
— Ой, гляди ты у меня! Ужо доберусь я до тебя и твоей бабы!
— А при чем тут моя баба?
— Язык у нее острый, слишком острый! Не язык, а шило!
— Язык, как у всякой бабы, Орест Адамович. На то он им и дан, чтобы нашему брату допекать.
— Не о том говоришь, не о том. Я тебе про одно, а ты про другое. Понимать должен, о чем речь идет. Ты уже не маленький.
— Где уж нам все понять с нашим умишком? — наивно оправдывается дядька Сымон.
А Клопиков сердито бормочет. Не рассказывать же ему, в самом деле, на совещании, что эта Сымонова баба полицаев обзывает бобиками, а подчас такое о немцах скажет, что при людях и повторить нельзя.
Дядька Сымон понимал все намеки начальника полиции. Знал, что тот к нему и другие претензии имеет, и весьма солидные: то одно не сделано, то другое не доведено до конца, а если сказать правду, то и вовсе сорвано. Знал и про то, что начальник полиции немного сдерживается еще и потому, что осведомлен о хорошем отношении к старосте самого коменданта. Но эти отношения сегодня могут быть хорошими, а завтра с таким же успехом расклеятся.
Принимал дядька Сымон полицаев, а у самого на сердце кошки скребли: чем кончатся все эти попойки? Когда, наконец, не надо будет больше держать душу на привязи да еще потакать этим бандитам? Так бы, кажется, взял оглоблю и раздробил им черепа.
И, когда полицаи уходили, он порой не на шутку напускался на тетку Ганну:
— Чего уж ты рассыпаешься перед ними мелким бисером,? Все похваливаешь их да сочувствуешь. Да я б их за ворот, да мордой о припечек, чтобы и не пискнули!
Тетка Ганна, которая в былое время, если б ей стал перечить Сымон, так бы на него напустилась, что тот сразу бы умолк, теперь смотрела на него совсем спокойно, даже улыбалась:
— Тоже мне храбрец нашелся!
И, с минуту помолчав, продолжала:
— Ты вот лучше не забудь: думают они наведаться в соседнее село окруженцев искать… Да еще хвастались, что разузнали, где партизанские переправы.
— А еще о чем они говорили?
И тетка Ганна выкладывала все, о чем ей говорил тот или иной полицай, или то, что ей удалось уловить из их разговоров друг с другом.
— Гляди же, не забудь! — еще раз напоминала тетка Ганна.
— Да уж ладно, — примирительно отзывался Сымон. И молчали оба. Горевали. Жаловались.
Сымон не на шутку тревожился, все думал, как бы ему избавиться от этой должности. Но избавиться так, чтобы и людям хорошо было, да и себя не дать в обиду всем этим бобикам и их хозяевам. Нелегко было в его годы вести эту двойную игру. Знал, что в конце концов немцы разнюхают о его не совсем приятных для них поступках. И так уж среди окрестных жителей пошла слава о его деревне как о партизанской гостинице. Куда ни шли партизаны, на задание или с задания, они всегда находили в его деревне надежный приют и необходимую поддержку. Но эта слава партизанской гостиницы могла из уст дурного человека дойти и до ушей гитлеровцев. Не сдобровать тогда ни гостинице, ни ее хозяину. А главное — будет нанесен ущерб народному делу.
И при первом удобном случае дядька Сымон не преминул осуществить свой заветный план. Произошло это однажды вечером, когда люди уже ложились спать, а в хате у Сымона сидел Остап Канапелька и они толковали о разных своих делах. Остап спрашивал, когда из деревни пойдут подводы в город по немецким нарядам. Надо было перебросить в надежное место партию тола. Его лучше всего переправить с такой удобной оказией. Договорились и о сроке, и о подводчиках, которым можно поручить такое деликатное дело. Остап собирался домой, как вдруг кто-то постучал со двора в окошко. Стук был тревожный. Когда Сымон высунул голову в открытую дверь, Остап услышал несколько слов, произнесенных взволнованным голосом:
— Дядька Сымон, полицаи!
Остап не считал для себя полезным лишний раз встречаться с полицаями. Он схватил кожух, свою неизменную шапку и был готов уже броситься во двор, чтобы огородами пробраться к лесу, но Сымон схватил его за руку, прошептал:
— Поздно, брат! Прячься в кладовку! — и торопливо запер за ним дверь.
Полицаи были уже на дворе. Одни подходили к крыльцу, другие открывали ворота. Вскоре во двор въехало трое саней, на которых Сымон успел заметить станковый пулемет и понял, что полицаи куда-то направляются с серьезным заданием.
— Принимай гостей, Сымон, да коням там сена подбрось, да овса расстарайся: такая тяжелая дорога в эту метель.
— Куда это вас бог несет?
— После, Сымон, после, дай душу согреть с мороза, аж ноги затекли.
— Заходите в хату, заходите! А о конях не беспокойтесь, сыты будут.
Полицаи гурьбой ввалились в хату, захватили с собой и пулемет.
— Подбрось дровишек в печку, тетка Ганна, совсем окоченели!
Тетка Ганна не заставила гостей долго упрашивать себя, пошла хлопотать по хозяйству.
Сымон сновал по двору, ходил в сарай за сеном и, проклиная непрошенных гостей, вернулся, наконец, в хату.
— А ты, Ганна, приготовь что-нибудь людям, они ж с дороги.
— Да вы не беспокойтесь, дядька Сымон, у нас и своя фляжка есть, чтобы душу согреть. Мы не думаем у тебя долго задерживаться, вот только немного обогреемся и поедем дальше.
— Это уж ваше дело. Я людей не гоню из хаты, да еще в такое время. А ты, Ганна, дай там чего-нибудь людям, закусить Им ведь тоже надо.
Когда Ганна вошла в кладовку, чтобы взять там кое-что из припасов, Остап хотел уйти домой, но Ганна возразила:
— Обожди лучше, они — скоро. Разузнаешь, может, куда их чорт несет.
Хлопотала, металась Ганна. Вскоре на сковороде зашипело сало, испуская такой аппетитный аромат, что старший полицай не стерпел, стал раздеваться.
— Не на пожар спешим. Если-уж выпить, то по-людски, за столом.
Его примеру последовали и другие. Неудобно сидеть в хате в зимней одежде, от тепла так разморит, что начнет клонить к дремоте, того и гляди заснешь.
Хватили по первой чарке, попотчевали и Сымона.
— Знаменитая у вас, однако, водка. Чистая, как слеза, но на крепость, сказал бы я, деликатная.
— Что деликатная, то деликатная. Но от деликатности этой на дне одно горе осталось… Нет того, чтоб людям дать подходящую порцию. Гонять — так гоняют, а чтобы дать хороший харч — об этом не догадаются, — жаловался старший полицай. — А ты, начальник, не принимай это близко к сердцу. Служба — это служба. А горю вашему я помогу. Неси, Ганна, бутылку чего-нибудь. Да картошечки бы на стол, да огурчиков давай, капусту!
