— Нам, брат Сымон, некогда у тебя засиживаться. Дело у нас, брат, очень серьезное.
— А дело не волк, в лес не убежит.
— Вот это ты, старый, верно говоришь. Чего ему убегать, если он, можно сказать, в лесу сидит. Еще, что ли, по одной?
— Кому охота считать, по первой или по второй? Коли душа принимает, незачем перечить ей, пускай летит ласточкой!
Выпили по второй, и по третьей, и по четвертой. Тетка Ганна не промахнется, во-время поставит лишнюю бутылку. А с закуской у нее свой порядок заведен: для начала можно яичницу или просто шкварки, а после какой-нибудь шестой или десятой можно обойтись и одной квашеной капустой — будут жрать, никуда не денутся.
А старший уже хвастается, фанаберится:
— Мы этих бандитов всех под ноготь! Мы вот позавчера одного повесили… Но упрямые, никак с ними не управишься. Одному нашему глаз выбил, а мне так саданул в пах, что еле богу душу не отдал. Ну, выпьем еще, что ли! Уж очень я не люблю на полдороге останавливаться. Сымонка, расстарайся там еще бутылочку.
Уж иные лежали вповалку на полу, кто в красном углу, а кто и под лавкой. Только старший и еще двое не сдавались. Старший то хвастал, то пробовал слезу пускать:
— Ты подумай, Сымон, как тяжело нашему брату живется. Кто вред причиняет, а ты в ответе, тебе — забота. Ему там хорошо в лесу на теплой печке отлеживаться. А ты из-за него не спи, слоняйся! Хорошо ему там, когда…
— Кому это — ему, начальник? — спрашивает Ганна.
— Да этому чорту старому, Остапу.
— Выпейте еще, начальник, выпейте на здоровье!
— Приказано взять его, в город доставить.
— Остапа? — удивляется тетка Ганна, стоя у печи. — Гляди ты, кажется, такой тихий и почтительный человек.
— О-о! Тихий! Их, тетка Ганна, тихих этих больше всего бояться надо. Знаем мы их!
— Видать, натворил что-то старый, если им так заинтересовались?
— Как же не интересоваться? Сам Кох, можно сказать. Да так еще распекал нашего Клопа! Подать сюда этого Остапа и никаких гвоздей! Ему это легко сказать — подай! А ты попробуй, поймай! Там; может, все партизаны сидят! Нашел дурней, чтобы за полночь в лес соваться! Нет, мы, брат, ученые, попусту в лес не сунемся!.. Эх и доля нам выпала.
— А ты, начальник, не кручинься! Зачем уж так горевать? Лучше за ваше здоровье пропустить еще по одной!
— Давай!
«Начальник» уже носом клевал в миске с капустой и слезу пускал, на судьбу жалуясь, потом, набравшись храбрости и вытаращив глаза, крикнул на всю хату:
— Всех порасстреляю, в бога вашего!
Стукнул кулаком по столу, задумался, будто силясь что-то вспомнить. Да где уж там упомнить.
Мотнул, словно конь, головой, уткнулся носом в стол и захрапел.
— Тащи, Ганна, и эту падаль на пол, а то еще свалится и проснется.
— Где ему, бобику, проснуться, нализался мертвецки!
В хату вошел и Остап. Потирая у камелька закоченевшие руки, оглядывал хозяйским глазом полицайские винтовки, автоматы:
— А пулеметик, брат, ничего, кажется, исправный.
— Что ты задумал, Остап?
— А я, видно, думаю о том же самом, о чем думаешь и ты, Сымон.
Улыбнулись друг другу.
— Ты бы хоть согрелся малость! — тетка Ганна кивком указала на стол.
— А что ты думаешь? Совсем закоченел я в твоей кладовке, так что и не грех бы душу потешить.
Хозяйской рукой налил стакан, выпил, крякнул, взял огурец из миски и, глядя на полицаев, похваливал Ганнины огурцы.
— Хорошие они у тебя, хрустящие.
— С дубовым листом солила их.
— Видать… Так позови хоть хлопцев, Ганна.
— Ты, Остап, не в хате только…
— На что мне твою хату поганить? Мы их живьем…
Уже на самом рассвете в деревне начался большой переполох. Проснувшиеся люди увидели, как по улице двигался какой-то конный отряд. Поднялась стрельба. Люди бросились было бежать, но, заметив, что всадники — партизаны, высыпали на улицу. Из Сымоновой хаты выводили шестерых полицаев, не очень вежливо усаживали их в запряженные сани. Несколько партизан вели Сымона, руки у него были связаны веревкой. И когда сажали в сани вместе с полицаями, дали несколько подзатыльников и ему да все приговаривали:
— Дослужился, гитлеровский холуй!
А тетка Ганна металась, ломала руки. Голосила все:
— Люди добрые, отчего вы не заступитесь за человека?
Партизан просили:
— Он не виноват, его народ поставил. Отпустите старика.
— Отстань, баба, а то и тебя прихватим.
Некоторые женщины не удержались, заплакали да вслед за Ганной пошли голосить:
— А, боже ж мой, он ведь не виноват, за что ж ему муку терпеть?
Партизаны уехали, захватив пленных. Люди разошлись по дворам. Хватило разговоров бабам на целый день: что да как, да по какому случаю. А тетка Ганна, поголосив немного на улице, наконец, пошла в хату. И хоть не очень была тетка Ганна склонна молиться, но тут, стоя перед образом спаса, торжественно поклонилась три раза:
— Слава тебе, господи, слава тебе!
Потом села, выглянула в окно — не смотрит ли кто. Потом занялась хозяйством. Чистила, прибирала хату. И спокойно, сурово подумала:
— Так вам и надо, душегубы!
5
У Ганса Коха были неприятности.
Из Минска приехал инспектор гестапо. Уже который день он подробно знакомился со всей работой Коха, придираясь к каждой мелочи. За мелкий пустяк долго и нудно выговаривал:
— Вы, молодой человек, еще не умеете как следует работать, вы не знаете своего района, не изучаете его, не имеете надежной агентуры.
И куда бы они ни явились — в СД, в тюрьму, в лагерь военнопленных, под который отвели бывшую больницу, — инспектор все время недовольно морщился:
— Вы думаете, молодой человек, если вы расстреляли там пленных или больных из этой больницы, так вы уж и выполнили свои обязанности? Конечно, их тоже надо расстреливать, но главная ваша задача — ликвидация партизан. У вас сорваны по району все поставки, у вас, как вам известно, чуть ли не советская власть под самым городом. У вас… А вы ведете борьбу разве только с бабками и детьми. Невелики ваши заслуги перед Германией, невелики, молодой человек!
И до того осточертел своим «молодым человеком», что Кох даже однажды огрызнулся:
— Вам в центре все кажется таким легким, а вы попробовали бы вот тут управиться с этим народом.
Огрызнулся и сам не рад был. Серые глаза инспектора вонзились в него, точно колючие иглы, а сухое и длинное, как редька, лицо дышало такой брезгливостью, таким горделивым презрением, что Кох даже растерялся и покраснел до копчиков ушей.
— Вы, молодой человек, подумайте раньше, чем говорить. И вообще советую вам лучше прислушиваться к тому, что вам говорят. Вы еще, молодой человек, сидели где-то в Берлине, когда я брал ваш район. Да-да, вы имеете дело с фронтовиком!
Беда с этими фронтовиками! Только свяжись с ними! А тот уже повернул в другую сторону свои колючие иголки-глаза.
— Об этом потом, в свободное время. А вот скажите мне, что вы думаете делать с транспортом?
Оказывается, и тут похвалиться Коху нечем. Правда, депо начало работать значительно лучше, но зато несколько эшелонов было взорвано в пути, а несколько обстреляно. Почти ежедневно портилась связь, случались и другие диверсии на железной дороге. Не лучше, если на хуже, обстояли дела на шоссейных а грунтовых дорогах.
— Так что ж, молодой человек, прикажете доложить начальству о всех ваших делах? — Глаза инспектора прошивали насквозь Коха, который что-то невнятно мямлил в ответ и чувствовал себя очень скверно, не лучше провинившегося школьника перед строгим и требовательным учителем.
— Я обещаю, господин инспектор… Я клянусь именем фюрера, что…
— Остановитесь, молодой человек. Я не позволю вам злоупотреблять святым именем!
Вечером состоялось совещание с местными комендантами, командирами двух полков, которые были отведены в город на переформирование после понесенных ими на фронте тяжелых потерь, и разным другим начальством. Проводил совещание инспектор гестапо. Хотя он был еще в небольшом чине унтерштурмфюрера, но миссия уполномоченного по борьбе с партизанами давала ему возможность держаться довольно развязно и даже порой покрикивать на офицеров, имевших значительно большие чины, чем он.
Все участники совещания сошлись на том, что настала пора применить некоторые радикальные меры против партизан, провеет хотя бы прочесывание окрестных лесов, так как о дислокации партизанских отрядов у них достоверных сведений не было.
После совещания Кох и комендант, чтобы немного задобрить этого придирчивого инспектора, наладили небольшой банкет на квартире Вейса. Сухой инспектор проявил исключительную склонность к возлияниям. В благодарность за отменное гостеприимство, которое ему было оказано, он счел не лишним поделиться с хозяевами своим военным опытом, воспоминаниями о своих приключениях.
