И даже облегченно вздохнул, когда тетка Ганна, наконец, ушла.
6
Чмаруцьку знали все как человека с фантазией.
Одни считали его просто пустомелей, другие — фантазером. Он и в самом деле мог такое отколоть, что и не разберешь, где кончается правда и начинается выдумка. Умел человек поговорить. Знал сотни всяческих историй, неслыханных былей и небылиц. Его любили послушать, особенно молодежь, которая о старых временах знала только по книгам, а книга хоть и хороша, но не заменит живого рассказа бывалого человека. И если его называли чудаком, фантазером, то не вкладывали в эти слова чего-нибудь обидного или позорного для Чмаруцьки.
Звали его еще в веселую минуту князем. И в такие минуты он обычно не называл своего дома хатой, а с комической торжественностью приглашал своего приятеля или собеседника:
— Не зайдешь ли, брат ты мой, в мои хоромы?!
А свой небольшой садик около хаты называл не иначе, как парком. В этом «парке» росла одна груша-дичок, несколько рябин — для красоты, как говорил Чмаруцька, — да густо кустилась малина, разросся вишняк, в самой гуще которого Чмаруцька соорудил замысловатую беседку. В ней летом по выходным дням все потомство Чмаруцьки торжественно восседало за праздничным самоваром. В самом конце «парка» стояло небольшое строение, уже немного подгнившее, не то бывший сарайчик, не то баня, если судить по куче золы и угля, давно заросшего крапивой, да росли еще здесь кленики-самосейки. Строение это Чмаруцька громко называл флигелем и порой, в знойные дни, отдыхал в нем, спасаясь от назойливых мух в хате.
Вся эта усадьба — и «хоромы» и «флигель» — некогда была предоставлена в полное распоряжение Чмаруцьки горсоветом, так как на запасных путях при депо не хватало старых, отслуживших свой срок вагонов для размещения многочисленного Чмаруцькиного потомства. Там, в кузове вагона, снятого с тележки, он жил до революции. И если князья существовали до революции, то Чмаруцька себя почувствовал князем только после нее.
Но не за это называли его князем. Были тут и другие причины. Обычно, когда Чмаруцька рассказывал о чем-нибудь старинном, давно минувшем, он всегда начинал так:
— Это, брат ты мой, было еще до той поры, когда мы поженились со своей княгиней.
— Это с женой, что ли? — переспрашивал какой-нибудь наивный слушатель.
— Ну, а то с кем же больше? Она у меня почти что княжеского рода. А был я тогда обыкновенным дровокладом — дрова грузил на паровозы. Это не то, что теперь, не работа была, а одно мученье, — говорил он порой молодым рабочим угольного склада. — У вас и вагонетки и прочие приспособления. И подъемный кран вместо вас подает уголь на паровозы. Да как еще подает, сразу целыми кубами. Попробовали бы вы, как мы в старину, уголь корзинами носить в тендер, тогда бы узнали, почем фунт лиха. А в мое время и угля было маловато, паровозы на дровах ходили. Покуда наложишь полный тендер, так аж руки горят от этих поленьев. Да еще другой машинист ругается: ты ему не так, да ты ему не этак, то углы неправильно выложишь, то посередине бугор, кочегару не подступиться. Ну, кое-как ладили. Если машинист попадется душевный, сочувствует нам, то и мы не против того, чтобы ему посочувствовать, лишнюю сухую березину подбросить. Вот только был у меня немец один, механиком ездил. До чего же фанаберистый человек! Сидит, бывало, в своей будке, надутый, как жаба, и на тебя не глядит. Только одно кричит: скорее, скорее! Ну, мы для него и складывали кубы из гнилой осины или там из ельника. Треску много, а пара ни на грош, езжай себе и дуйся. Что ни говорите, а дровоклад это важная специальность, без него не поедешь, будь ты хоть механиком-размехаником.
— А как же с княгиней?
— А вот послушай. Ухаживало за ней много народу. Даже телеграфист один был. Даже лакей самого начальника дороги — в отдельном вагоне с начальником ездил — и тот приставал: выйди да выйди за меня замуж. Что ни говори, а соперник был серьезный, подарки делал и все такое прочее. Подъезжал все… Но и я не лыком шит.
— А как вы ухаживали, дядька Чмаруцька?
— А ты не перебивай. Ухаживал, как все добрые люди… То ей дровишек березовых подброшу, поленце в поленце, аж гудят. То ей лучинки нащеплю, щепочек соберу или там бересты на растопку, чтобы ручек своих излишне не утруждала за печкой. Так и одолел всех своих супротивников. Мне, говорит она, не надобны никакие там князья, ни лакеи, желаю вот быть супругой этого чистого пролетария.
— Это про вас так выразилась княгиня?
— Конечно, не про тебя, брат ты мой. Слушаешь, слушаешь и никакой у тебя, можно сказать, смекалки, никак не втемяшишь, что к чему… — начинает сердиться Чмаруцька, который очень не любил, когда его перебивали.
— А вы, дядька, не обращайте внимания на этого шелопая! — говорили хлопцы. — Вот расскажите лучше, как вы с самим царем разговор имели?
— Ах, что там говорить? — пренебрежительно отмахивался Чмаруцька. — Пустяковый разговор у меня был с императором.
Этот рассказ Чмаруцьки давно надоел и самому рассказчику, по после настойчивых просьб он не отказывался и сызнова повторял его, всегда в новом варианте, с самыми неожиданными поворотами в судьбах своих героев.
— Было это еще перед первой мировой войной. Случился какой-то царский праздник, или кто-то родился, или крестился, или еще по какому поводу, но через нашу станцию собрался ехать царь со всеми своими потомками. Ему-то ехать, брат ты мой, одно удовольствие — специальный поезд, буфеты, рестораны, даже баня! Хочешь — ешь, хочешь — купайся себе, а нам, конечно, — морока. Станцию привели в порядок, пути посыпали желтым песочком, кругом, брат ты мой, жандарм на жандарме. Даже когда мы дрова укладывали, так эти лежебоки каждое полено перещупали, чтобы не было в них какого-нибудь вреда для царской фамилии. И вот, наконец, царский поезд, аж два паровоза его тянут, и на каждом по генералу. А на одном паровозе вместе с механиком наш начальник дороги едет да вокруг зорко поглядывает, чтобы мы, мазутная, значит, братия, зря по путям не слонялись. А нам что — сидим, как мыши под веником, за поездом зыркаем, а за нами жандармы зыркают, попробуй-ка, сунься тут, взгреют, брат ты мой, по двадцатое число. А поезд идет себе и не торопится, тихим ходом движется по стрелкам, чтобы не очень растрясти царскую особу. Гляжу я тут: аж под царским вагоном букса загорелась да так смолит, что аж пламя вырывается. Ну, думаю, быть беде. И не столько об императоре беспокоюсь, сколько за станцию мою стараюсь. Только пропусти мимо неисправный вагон, не оберешься тогда беды, достанется на орехи всем до последнего смазчика. Поскольку случилось такое важное событие, выскочил я из своей теплушки и давай руками махать по всем правилам сигнальной инструкции. Заметили, остановились. Сам генерал ко мне подходит:
— Ты, говорит, чего это, супостат, царский поезд останавливаешь?
— Так и так, говорю, нельзя следовать дальше, коли под его императорским величеством букса горит!
Того генерала аж в гнев бросило:
— Не может того быть, чтобы под его величеством горело.
— Может, говорю, по-вашему оно и не может, а по-нашему оно с каждым может случиться, тем более с императором — и ткнул его носом в буксу.
Аж побледнел генерал с перепугу, от страха за такой недосмотр.
А тут и сам император выходит.
— Здоров, говорит, Савка Лявонович! — Это, значится, ко мне так, по имени-отчеству, все чин-чином.
Ну, поздоровались за ручку. О здоровье моей жены спросил, я тоже. Разговорились. Узнал он, как было дело, и захотел отблагодарить меня.
— Проси, говорит, Савка Лявонович, что хочешь у меня, все для тебя сделаю за твои большие заслуги перед государством. Хочешь князем быть — становись хоть сей минут! Хочешь в графья податься — милости просим. Тоже есть у меня свободные вакансии.
Ну, разумеется, я тут маленько подумал и отвечаю ему:
— Мне эти вакансии не с руки… Мне вот хотелось бы в механики податься, чтобы на щукинском паровозе ездить. Или в крайнем случае за дорожного мастера. Самое разлюбезное дело: сел на дрезину и поехал. Тут тебе и чистый воздух, никакой копоти, рельсы гудят, как струны, а над тобой всякая птица летает. Тут тебе и скворец, тут тебе и ворона, и воробей с ласточкой. Не житье, а масленица!
Глянул на меня император, насупился:
— Невозможного ты от меня требуешь, Савка Лявонович! На механика или на мастера, видать же, учиться надо долго.
— Да уж без этого не обойдешься, говорю.
— Вот видишь. Выходит, не сварим мы с тобой каши, Савка Лявонович. Слишком много требуешь!
Ну попрощались, одним словом, разошлись. Правда, после мне медаль давали за некое там трехсотлетие. Но за медаль эту надо было деньги платить, целый трояк. Не взял. Так ничего у нас и не вышло, не сошлись, можно оказать, характерами с императором.
